«Ввечеру отбывши из дворца с милостью императрицы и с приветствиями от всех придворных, на другой же день получает повеление отправиться немедленно в Швецию с препоручением весьма маловажным».

Что же послужило причиной немилости? Только ли отсутствие «умеренности» и «тонкая сатира», обидная для «сильных»? Возможно, карабановский рассказ о том, как Потемкин начал открыто проявлять к императрице чувства большие, чем благоговение подданного, относится именно к этому времени. Французский мемуарист Шарль Массой, в целом весьма недоброжелательный к Потемкину, приводит записанную им в Петербурге песню, которую молодой Григорий Александрович посвятил Екатерине. К сожалению, это двойной перевод, сначала с русского на французский, а потом с французского на современный русский язык. Но даже в таком виде песня заслуживает внимания: «Как скоро я тебя увидел, я мыслю только о тебе одной. Твои прекрасные глаза меня пленили, и я трепещу от желания сказать о своей любви. Любовь покоряет все сердца и вместе с цветами заковывает их в одни и те же цепи. Боже! какая мука любить ту, которой я не смею об этом сказать, ту, которая никогда не может быть моей! Жестокое небо! Зачем ты создало ее столь прекрасной? Зачем ты создало ее столь великой? Зачем желаешь ты, чтобы ее, одну ее я мог любить? Ее священное имя никогда не сойдет с моих уст, ее прелестный образ никогда не изгладится из моего сердца».

Даже если самой даме нежные признания и были приятны, она не могла рисковать поддержкой Орловых. Тем более что последние, по-видимому, что-то заподозрили. Тогда Екатерина предпочла удалить Потемкина от двора. У нее не было причин обижать проверенных сторонников, она продолжала любить Григория Григорьевича, а использовать таланты умного сотрудника можно было и не вовлекая Потемкина в узкий круг малых дворцовых собраний.

Поездка в Швецию была обычной курьерской миссией. Определить ее время довольно сложно. По тексту Самойлова можно догадаться, что речь идет о 1764 годе. Энгельгардт же утверждал, что Потемкин побывал за морем еще в 1762 году, направленный в Стокгольм с сообщением о восшествии на престол Екатерины II. Последнее кажется менее вероятным из-за сопутствующих делу обстоятельств — работа «за обер-прокурорским столом», приятное времяпрепровождение в беседах с императрицей, возрастающая милость, а потом резкое охлаждение характерны для 1763–1764 годов, периода подготовки секуляризации, когда Потемкин действительно часто бывал при дворе.

Следовало бы предположить, что наученный горьким опытом молодой человек станет держать язык за зубами. Ничуть не бывало. Один из анекдотов гласит, что в Стокгольме Потемкин вновь отличился. Когда участников русского посольства повели представляться к шведскому двору, один из тамошних вельмож показал им зал, где висели старые штандарты. «Вот знамена, которые наши предки взяли у ваших под Нарвой», — гордо бросил он. На что Потемкин немедленно отозвался: «А наши отобрали у ваших еще больше земель и городов, какими и посейчас владеем». Много лет спустя, уже после смерти князя, Екатерина II писала барону М. Гримму о Потемкине: «Никогда человек не обладал в такой степени, как он, даром остроумия и умением сказать словцо кстати».

Но в 1764 году этого очевидного достоинства было мало, чтобы удержаться при дворе, а тем более завоевать сердце императрицы. Вернувшись в Петербург, Потемкин, по словам Самойлова, «не имел более у двора той приятности, какой пользовался до отъезда, но, однако ж, всегда был уважаем».