Мир терзал барабанные перепонки Руис-Санчеса далеким звоном. Подземный город грохотал на басовой, инфразвуковой ноте, и стекло перед священником вибрировало. В звуковую ткань вплеталось зловещее, беспокойное скрежетанье – отчетливей, чем представлялось Руис-Санчесу когда-либо раньше, – будто бы пушечное ядро бешено мотало круги по скрипучему, в щепу измолотому деревянному желобу…

– Кошмар просто, – прозвучал из-за спины голос Микелиса. Руис-Санчес удивленно оглянулся на долговязого химика – удивленный не столько тем, что не слышал, как тот вошел, сколько тем, что Майк снова с ним разговаривает.

– Кошмар, – согласился он. – А я-то уже боялся, это у меня одного чувствительность обострилась после долгой отлучки.

– Очень может быть, – сумрачно кивнул Микелис. – Я тоже отлучался.

Руис-Санчес мотнул головой.

– Нет, по-моему, действительно кошмар, – сказал он. – Заставлять людей жить в таких невыносимых условиях… И не в том только беда, что девяносто дней из ста приходится торчать на дне колодца. В конце концов, они-то думают, будто живут на грани тотального уничтожения, и так каждый божий день. Мы приучили думать так их родителей – иначе кто бы стал платить налоги на строительство убежищ? Ну и, разумеется, дети впитали это убеждение с молоком матери. Бесчеловечно!

– Да? – произнес Микелис. – Вообще-то, человечество всю дорогу жило на грани – до Пастера. Кстати, когда это?..

– Тысяча восемьсот шестидесятые, совсем недавно, – ответил Руис-Санчес. – Нет, сейчас все совершенно иначе. Эпидемии – штука такая… кое-кто все-таки выживал; но для термоядерных бомб несть ни эллина, ни иудея. – Он невольно поморщился. – Буквально несколько секунд назад я поймал себя на мысли, что висящая над нами тень тотального уничтожения не просто неотвратима, но абстрактна; это я делал из трагедии бурлеск; до Пастера смерть была как неотвратима, так и всеприсуща, и неминуема, и повсеместна – но никак не абстрактна. В те дни только Господь был неотвратим, вездесущ и абстрактен, все сразу, и в этом была их надежда. Сегодня же вместо Господа мы дали им смерть.

– Прошу прощения, Рамон, – проговорил Микелис, и костистое лицо его внезапно затвердело. – Ты прекрасно знаешь, в таких вопросах я тебе не оппонент. Один раз я уже обжегся. Хватит.

Химик отвернулся. Лью, смешивавшая за длинным лабораторным столом физрастворы различных температур, рассматривала на свет градуированные пробирки и косилась на Микелиса из-под полуприкрытых век. Стоило Руис-Санчесу глянуть на нее, она тут же отвернулась. Он так и не понял, поймала она его взгляд или нет; но пробирки в опущенной на стол подставке звякнули.

– Прошу прощения, забыл представить, – произнес священник. – Лью, это доктор Микелис, коллега-комиссионер по Литии. Майк, это доктор Лью Мейд, она будет пока заботиться о сыне Штексы – ну, под моим когда более, когда менее чутким руководством. Она один из лучших в мире ксенозоологов.

– Добрый день, – сумрачно сказал Майк. – Значит, вы со святым отцом как бы in loco parentis нашему литианскому гостю.