Баран пропал. Я осторожно приблизился к пещере, нагнулся, чтобы войти, и подождал, пока глаза привыкнут к темноте.

Теперь сама Медея, завернувшись в баранью шкуру, сидела на холодном камне и следила за мной горящими глазами.

— Напрасно ты это сделал. Жестоко.

Я едва не расхохотался в ответ на ее упрек.

— Не так жестоко, как то, что сотворила ты со своим тоскующим сыном.

— С этим? Он не был моим сыном, и тебе это известно. Просто игрушка для его брата.

— Игрушка, способная дышать. Игрушка, способная чувствовать. Испуганная игрушка. Потерянная игрушка.

— Нас этому учили. Для этого мы созданы. Разве ты забыл? Столько времени прошло, Мерлин. Нас учили недобрым вещам. Нам говорили, что самые наши кости изрезаны знаками и тайнами, от которых мы стали жестче скал. Нам говорили, что нам никогда не знать покоя, что мы должны сохранить свой дар, свои чары, свое волшебство. Нам было велено «идти по Тропе». Но один за другим — ты помнишь других? — один за другим мы сворачивали с нее. Обретали плоть. Обретали любовь. Один за другим. Все, кроме тебя. Игрушки? Мы все — игрушки. Если говорить о жестокости, ты куда хуже меня. У меня было два сына от Ясона. Я спасла обоих сыновей от этого чудовища, твоего друга, того самого Ясона. Я дала каждому сыну «игрушку» — призрак брата. Игрушки были знаком моей любви к сыновьям. Мне пришлось прятать мальчиков от этого чудовища, твоего друга, Ясона! Мне пришлось разлучить их. Но они не перенесли бы разлуки. Вот я и сделала для каждого игрушку: брата из тени, мальчика-призрака, образ, без которого они не могли жить. Утешение. Игрушки, как тебе прекрасно известно, ничего не значат. Речь только о сыновьях. Один из них уже мертв. Другой… жив. Вот почему ты был нужен мне здесь. Мы должны поговорить о Тезокоре. Мне нужна твоя помощь. И мы должны поговорить о том, другом мужчине. О твоем друге. О Ясоне.

В голосе и повадке Медеи настолько перемешались напор и неуверенность, гнев и раскаяние, что я на миг растерялся. Мы сидели в молчании. Сперва она глядела в пространство, потом обратила на меня смягчившийся взгляд.

Баранья шкура распахнулась, и я заподозрил, что она нарочно позволяет мне увидеть тело под ней.

Я снова обрел голос.

— Зачем ты это делаешь?

— Что делаю? — нахмурилась она.

— Зачем сидишь здесь, дразнишь меня? Одетая в овчину?

— А… наверное, чтобы показать тебе свои шрамы.

Она шевельнулась, подалась ко мне, поплотнее завернувшись в руно. Склонилась ко мне, насмешливо взглянула:

— Мои шрамы, Мерлин. Шрамы долгой, трудной, отчаянной жизни. Хочешь увидеть их?

— Зачем тебе показывать их?

Она снова села, скрестив ноги, поправила шкуру так, чтобы прикрыть наготу.

— Ты прожил долго, но мало жил. Знаешь, почему я так говорю? Потому что ты забыл причиненный тобою вред. Я никогда, никогда не забывала, что натворила. И на моем теле остались шрамы. Здесь есть мужчины, — насмехалась она, тыча себя пальцем в грудь и живот. — Много мужчин. Много Ясонов, хотя шрам, оставленный им, глубже других. А твоя царапина? — Медея хихикнула. — Она где-то там, под руном, если тебе захочется вспомнить. Ты был первым, Мерлин. Мальчик вырос, но так и не научился завязывать шнурки на башмаках. Не это ли означает имя Мерлин? «Не умеет завязать шнурки». Но твоя метка на мне. Сколько на тебе меток?

— Мои отметины глубже. Я прячу их.

— Еще бы! — зло усмехнулась она. Потом, казалось, смягчилась. — А может быть, они выцветают, как царапины от шипов и синяки. Как твоя маленькая снежная розочка, которую ты дерешь в свое удовольствие.