После этого романса, впервые, кстати, показавшегося мне непошлым, гарсон как раз и накатил на нас коляску с яствами. Когда он удалился, переложив всё на стол, Катя снова подобрела. Чокнулась бокалами с Анной и сказала ей вдруг:

— А ты, если, конечно, хочется, возьми и скати с души свою телегу! Я Митя не даст соврать — я училась на психиатра… — и рассмеялась: — Пока не перестала!

Гуров подтвердил. И то, что учила, и то, что он Митя. И даже — что икра свежая.

— А это и не важно, что училась на психиатра, — продолжила Катя. — Я тебе, Анюта, как баба! Расскажи — и станет легче.

— Это трудно, — возразил Гуров и положил Анне на тарелку бутерброд с икрой. — Рассказывают друзьям.

— Как раз и нет! — воскликнула Катя и осторожно заправила в рот ломтик форели. — От друзей как раз всё скрывают. Почему, думаешь, на Западе все лезут на ток-шоу и изливают души? Почему?

— Потому что идиоты! — рассудил Гуров.

— У тебя, Мить, все, кто за бугром — идиоты. А за бугром у тебя даже хохлы!

— Потому и идиоты, что поставили бугор! — и взглянул на меня. — Или те же грузины! Чем им, скажи, было хуже без бугра?

— Ничем! — согласился я.

— Ну, хрен с грузинами, — горячился Гуров, — их уже турки вовсю затуркали! Но Украина! «Ой, як стало весiло, так що не було!» Всё поют, когда реветь пора!

— Так прямо и реветь! — сморщилась Катя и вытянула из губ рыбную косточку.

— Вы украинка? — спросил я её.

— Что — не видно?! — ответил Гуров.

— Я думал — еврейка. Или даже грузинка.

— Один дрек! — огрызнулся Гуров.

Мы с Катей отодвинули тарелки.

— Слушай, Митя! — буркнул я. — Извинись!

— Верно говорят: извинись! — качнула Катя маслиной на вилке. Чёрной, как зрачок.

Гуров задумался. А может, просто прислушался к тенору, чей путь был тосклив и безотраден, и прошлое ему уже казалось сном и томило наболевшую грудь, тогда как ямщику было плевать: он гнал лошадей. Гуров потянулся рукой к чему-то синему на блюдечке и грустно произнёс:

— Херню я, конечно, понёс! Абсолютную херню! Мне на деле всё по фигу. Я только… Я про Крым только. Пусть себе хохлы как угодно выкобениваются, но Крым должны возвратить, — и погладил теперь Анну тоскливым взглядом.

— Особенно Севастополь, — предположила она тихим голосом.

— И ещё Ялту! — восхитился он.

Я обратил внимание, что голос Гурова, когда он обращался к Анне, становился шире, чем был.

— Да? А почему и Ялту? — поинтересовалась Анна.

Катя снова укололась. Теперь рёбрышком перепёлки. И выложила его на тарелку.

— Ребро! — извинилась она, присматриваясь ко взгляду, которого Гуров не отнимал от Анны. — А я тебе отвечу, Анюта, почему и Ялту! — взволновалась Катя. — А потому, что… — и поморщилась. — Как его звали-то? Мужика этого. С ребром. Наоборот — без.

— Какого? — растерялась Анна.

— Ну, самого первого.

— Богдан.

— Я не про тебя. Вообще.

— Адам, — догадался я.

Катя погладила мою ладонь и сказала:

— Правильно, Адам! Я про него из-за Фрейда забыла! А вспомнила из-за ребра! Он, думаешь, Анюта, почему согласился из ребра бабу ему сотворить? А не из ноги? Почему?

Анна не знала.