Папа, который очень не любил подобные рассказы, скривил рот и спросил: «Прости, что это должно означать? Аллегория? Предрассудки? Или просто одна из выдуманных бабушкиных сказок?» Но поскольку он был очень рад тому, что мамино состояние улучшилось, то выразил свое мнение отметающим взмахом руки и произнес: — Пусть будет так.

Мама торопила нас, чтобы мы не опоздали: папа на работу, а я в школу. У самой двери, когда папа надевал галоши, а я сражался с сапогами, у меня вдруг вырвался протяжный лисий вой, такой, от которого стынет кровь, так что даже папа вздрогнул и испугался, но он тут же пришел в себя и замахнулся, чтобы влепить мне пощечину. Но мама встала между ним и мною, прижала меня к себе, успокоила и меня и папу, улыбнулась и сказала нам:

— Это все из-за меня. Простите меня.

Это было ее последнее объятие.

В половине восьмого мы с папой вышли из дома, не разговаривая друг с другом, потому что папа сердился на меня из-за этого лисьего воя. За воротами, выйдя с нашего двора, направился он влево, в сторону здания Терра Санта, где он работал, а я пошел направо, к школе «Тахкемони».

Вернувшись в тот день из школы, я застал маму одетой в светлую юбку с двумя рядами пуговиц и в свитер цвета морской волны. Лицо ее было добрым, словно все дни болезни стерлись и забылись за одну ночь. Она сказала, чтобы я оставил свой школьный портфель, но не снимал куртку, а сама надела пальто, и я с удивлением услышал:

— Сегодня мы не будем обедать дома. Сегодня я решила пригласить двух мужчин моей жизни пообедать за мой счет в ресторане. Но твой папа пока еще ничего не знает. Устроим ему сюрприз? Давай вдвоем погуляем по городу, потом пойдем в здание Терра Санта, вытряхнем оттуда папу, как вытряхивают книжную моль, трепыхающуюся в книжной пыли, и втроем мы пойдем обедать. А куда — я тебе не скажу: побудь и ты в напряженном ожидании.

Я не узнавал маму: голос ее был не таким, как обычно, а торжественным, праздничным, словно декламировала она роль в школьном спектакле. Голос был полон света и тепла в «давай пойдем нынче вдвоем», а при словах «трепыхающаяся моль» и «книжная могила» он слегка задрожал, и это пробудило во мне — но только на мгновение — какую-то неясную тревогу. Однако очень быстро тревога уступила место радости предвкушения сюрприза, радости по поводу маминого хорошего настроения, по поводу ее лучезарного возвращения к нам.

Родители почти никогда не ели в ресторане. Правда, изредка встречались с друзьями в кафе на улице Яффо или на улице Кинг Джордж. Однажды, в пятидесятом или пятьдесят первом году, когда мы втроем гостили у тетушек в Тель-Авиве, папа буквально превзошел самого себя и в последний день нашего визита, перед самым возвращением в Иерусалим, вдруг объявил себя «бароном Ротшильдом на один день» и пригласил всех — двух маминых сестер с мужьями и сыновьями — на обед в ресторан «Мозег» на углу улиц Бен-Иехуда и Буграшов. Нам накрыли стол на девять персон. Папа восседал во главе, между двумя мамиными сестрами. Он посчитал, что рассадить всех следует так, чтобы ни одна из сестер не сидела рядом со своим мужем, и чтобы никто из нас, детей, не сидел между своими родителями: казалось, он твердо решил перетасовать на сей раз всю колоду карт. Дядя Цви и дядя Бума, не совсем поняв замысел приглашающей стороны, отнеслись к нему с некоторой подозрительностью, чувствовали себя не в своей тарелке и без всякого воодушевления стали пробовать предложенное им папой светлое пиво, которое было для них непривычным.