Нет, говорит, примите вы сами веру Христову!
– Что ж? ведь наши побьют их, Иван Иванович!
– Побьют. Так не хотите, Иван Никифорович, менять ружьеца?
– Мне странно, Иван Иванович: вы, кажется, человек, известный ученостью, а говорите, как недоросль. Что бы я за дурак такой…
– Садитесь, садитесь. Бог с ним! пусть оно себе околеет; не буду больше говорить!..
В это время принесли закуску.
Иван Иванович выпил рюмку и закусил пирогом с сметаною.
– Слушайте, Иван Никифорович. Я вам дам, кроме свиньи, еще два мешка овса, ведь овса вы не сеяли. Этот год все равно вам нужно будет покупать овес.
– Ей-богу, Иван Иванович, с вами говорить нужно, гороху наевшись. (Это еще ничего, Иван Никифорович и не такие фразы отпускает.) Где видано, чтобы кто ружье променял на два мешка овса? Небось бекеши своей не поставите.
– Но вы позабыли, Иван Никифорович, что я и свинью еще даю вам.
– Как! два мешка овса и свинью за ружье?
– Да что ж, разве мало?
– За ружье?
– Конечно, за ружье.
– Два мешка за ружье?
– Два мешка не пустых, а с овсом; а свинью позабыли?
– Поцелуйтесь с своею свиньею,а коли не хотите, так с чертом!
– О! вас зацепи только! Увидите: нашпигуют вам на том свете язык горячими иголками за такие богомерзкие слова. После разговору с вами нужно и лицо и руки умыть, и самому окуриться.
– Позвольте, Иван Иванович; ружье вещь благородная, самая любопытная забава, притом и украшение в комнате приятное…
– Вы, Иван Никифорович, разносились так с своим ружьем, как дурень с писаною торбою, – сказал Иван Иванович с досадою, потому что действительно начинал уже сердиться.
– А вы, Иван Иванович, настоящий гусак [].
Если бы Иван Никифорович не сказал этого слова, то они бы поспорили между собою и разошлись, как всегда, приятелями; но теперь произошло совсем другое. Иван Иванович весь вспыхнул.
– Что вы такое сказали, Иван Никифорович? – спросил он, возвысив голос.
– Я сказал, что вы похожи на гусака, Иван Иванович!
– Как же вы смели, сударь, позабыв и приличие и уважение к чину и фамилии человека, обесчестить таким поносным именем?
– Что ж тут поносного? Да чего вы, в самом деле, так размахались руками, Иван Иванович?
– Я повторяю, как вы осмелились, в противность всех приличий, назвать меня гусаком?
– Начхать я вам на голову, Иван Иванович! Что вы так раскудахтались?
Иван Иванович не мог более владеть собою: губы его дрожали; рот изменил обыкновенное положение ижицы, а сделался похожим на О: глазами он так мигал, что сделалось страшно. Это было у Ивана Ивановича чрезвычайно редко. Нужно было для этого его сильно рассердить.
– Так я ж вам объявляю, – произнес Иван Иванович, – что я знать вас не хочу!
– Большая беда! ей-богу, не заплачу от этого! – отвечал Иван Никифорович.
Лгал, лгал, ей-богу, лгал! ему очень было досадно это.
– Нога моя не будет у вас в доме
– Эге-ге! – сказал Иван Никифорович, с досады не зная сам, что делать, и, против обыкновения, встав на ноги. – Эй, баба, хлопче! – При сем показалась из-за дверей та самая тощая баба и небольшого роста мальчик, запутанный в длинный и широкий сюртук. – Возьмите Ивана Ивановича за руки да выведите его за двери!
– Как! Дворянина? – закричал с чувством достоинства и негодования Иван Иванович. – Осмельтесь только! подступите! Я вас уничтожу с глупым вашим паном! Ворон не найдет места вашего! (Иван Иванович говорил необыкновенно сильно, когда душа его бывала потрясена. |