— Не поднимай разговора. — Филимонов надел пальто, наклонился, провизжал «молниями» на ботинках, застегнув их, и разогнулся. — Говорено — и будет. Иначе не могу — и все. Точка… Надо, не надо — надо! У меня горит. У меня от всех мыслей об этом голова пухнет. Действовать надо, работать надо, а иначе какой смысл: подумать — и забыть? А? — Он поднял указательный палец, подержал его так мгновение и опустил вниз: — Во!

До станции было двадцать минут ходу. Уже совсем рассвело, морозец стоял градуса четыре, и идти по этому бодрящему, пахнущему свежевыпавшим снегом воздуху было хорошо и приятно.

На станции возле касс работал газетный киоск. Покупать газеты не имело смысла — к вечеру почту принесет на дом почтальон, Филимонов потоптался-потоптался у киоска, раздумывая — может быть, купить все-таки в дорогу какую-нибудь из тех, что не получает, и решил не покупать: если купить, то тогда выходило, что вечером газеты ему принесут попусту — все важное-то во всех газетах одно, и оно уже будет им прочитано.

…К зданию в Москве, в котором размещалась нужная ему редакция газеты, Филимонов подошел ровно в двадцать пять минут двенадцатого. Пропуск ему был заказан, он разделся внизу в гардеробе и пошел по лестнице наверх, на указанный этаж.

В приемной заместителя главного, к которому Филимонову было назначено, кроме секретарши на стуле рядом с ее столом сидел еще, любезничал с ней мужчина лет тридцати. Сидел он, забросив ногу на ногу, покачивая этой висящей в воздухе ногой, и ботинок на ноге был такой же, как у Филимонова, — из коричневой замши, с «молнией». Филимонов вошел и доложил секретарше о себе, мужчина тут же вскочил со стула и, улыбаясь, назвал его по имени-отчеству:

— Прохор Дементьич! Здравствуйте!

— Да! Слушаю вас! — полуповернул к нему голову Филимонов, недовольный, что не дают досказать секретарю все необходимое.

— Здравствуйте, Прохор Дементьич! — повторил мужчина, протягивая руку, и Филимонову пришлось протянуть свою. — Александра Борисыча, к сожалению, срочно вызвали, — сказал мужчина, разводя руками и по-прежнему улыбаясь, — он очень огорчился, но ничего не мог поделать и поручил принять вас мне. Я член редколлегии, редактор того как раз отдела, в котором находилось ваше письмо, меня зовут Валерием Зиновьичем. Валерий Зиновьевич Сухородов.

— Ага, — сказал Филимонов, разглядывая Валерия Зиновьича, и инстинктивно следом за тем посмотрел на обитую черным дерматином, всю в серебристых мебельных гвоздиках, дверь кабинета, в которую мгновение назад еще собирался войти. «Сидит там, поди, притаился, как мышь, — с неприязнью подумал он. — Вызвали его, ага, огорчился… Знаем мы — огорчился…» — Ну что ж, на нет и суда нет, — специально скрипучим голосом, чтобы показать свое неудовольствие, сказал он. — Давайте принимайте вы, что ж… посмотрим, давайте.

У Валерия Зиновьича были туго зачесанные назад и немного вбок, масляно блестевшие черные волосы, гладко выбритое упитанное лицо — Филимонову нравились такие лица.

— Пойдемте, — тронул Валерий Зиновьич Филимонова за локоть.

Он привел Филимонова в свой кабинет, подвел к небольшому журнальному столику, стоявшему поодаль от письменного стола, отодвинул от него кресло, жестом пригласил Филимонова садиться и в другое сел сам.

— Водички, а? «Боржоми». Не против? — улыбаясь, спросил он, беря в руки стоявшую на столике одну из двух бутылок и приготовясь открывать ее.