Одет он был в блекло-розовый, цвета застиранного женского белья костюм, пиджак был расстегнут, свисая одной полой чуть не до пола, а под пиджаком была надета водолазка, тоже какого-то никем не носимого, бурого, как ржавчина на железе, цвета.

Сердце у меня оборвалось. Кожу на лбу мне заледенило, я чувствовал, как онемели у меня ноги — я не смог бы сделать ни шага.

— П-прос-сти-ите… — сказал я заикаясь. — Ч-что в-вы-ы… здесь д-делаете?

— Сижу, — пожал плечами мужчина, все так же улыбаясь. — Разве не видно?

— К-кто вы? — спросил я, ужасаясь своему вопросу, потому что не это спрашивать нужно было и вообще не этот тон взять, и смутно ощущая в то же время, что никак иначе, никак по-иному и ничего другого я бы и не мог спросить. — Кто вы?

— Гость, — сказал мужчина все с той же небрежно-объясняющей интонацией.

Я поднял руку и ощупал свое лицо — скулы, лоб, нос, подбородок. Все я ощущал с такой ясностью и доподлинностью, что ни в каком это происходило, конечно, не сне — вживе все это было, во сне моя комната, вся моя квартира обязательно предстала бы в каком-нибудь искривленном, офантасмагоренном виде, она же во всех мелочах была именно такой, как в жизни.

— Вы еще ущипните себя, — сказал мне мужчина. — Кажется, так ведь рекомендуется? — И засмеялся, разогнувшись, опершись сзади локтями о стол, качая обутой в эту странную обувь ногой, не сдерживаемым на этот раз, во весь голос, мягко-фланелевым смехом.

Что это, мерещится мне все-таки, что ли? Надо было бы встать, подойти к нему… но ноги мне будто парализовало — я их не чувствовал, ни шага я бы не сделал.

— Вы думаете, я вам мерещусь, да? — сказал мужчина. — Конечно. При ваших-то расстроенных нервах.

Меня обдало новой волной ужаса. Она словно бы прикатилась от его стула, ударила меня по ногам и, холодно, морозно покалывая тысячами шипучих иголок, охлестнула с головой. Да, мне мерещилось. Я подумал об этом, боясь даже додумать свою мысль до конца, и он, моя отраженная мысль, тут же ответил мне то, в чем я сам себе не смел признаться. Я сидел, смотрел на него и молчал, я был не в силах выдавить из себя ни звука, и он тоже сидел безмолвно, только качал и качал с маятниковой размеренностью, в этой своей нелепой, фантастической обуви, ногой. Он был совершенно лыс, с длинным, желтым, худым лицом, с хрящеватым, имеющим плоскую седловинку у кончика, отчего он напоминал утиный, носом и острыми, насмешливыми, чуть-чуть как бы косящими к вискам глазами.

— Отчего вы не попросите меня перестать качать ногой? — с новой, уже иронически-ласковой улыбкой спросил он. — Разве вас это не раздражает?

— Перестаньте, черт побери, качать вашей ногой! — тут же, едва он закончил свою фразу, закричал я. — Перестаньте, черт побери! — Я закричал это с такой истерической неистовой силой, взмахнув сжатыми в кулаки руками, что горло мне перехватило хрипотой, я подавился взбухшим в гортани кашлем, схватился рукой за грудь, глаза на мгновение сами собой закрылись, и, когда я откашлялся и отер с глаз набежавшие слезы, никого в углу за столом не было. И было там сумеречно, темно почти — едва разглядеть стул возле. Всего-то света было — телевизор в противоположном углу. Музыка, сопровождавшая фигуристов, звучала довольно громко, а я ее еще мгновение назад и не слышал.

В дверь звонили.

Я с трудом поднялся, на ватных, отказывающихся идти ногах протащился в прихожую, дернул за шнур, включая свет, и открыл дверь.

Это была Евгения. В своей расстегнутой уже, тонкой выделки бежевой дубленке, со светлой опушкой бортов, маленькой, ловко сидящей, тоже светлой шерстяной шапочке на голове, она была словно окутана облачком крепкой морозной свежести, весь ее облик так и дышал этой ясной, здоровой свежестью, щеки у нее разрумянились, — казалось, она пришла ко мне из какого-то иного мира, с иной планеты, из другого измерения.