Подошла пора сдавать передовую — двести строк о работе сельских клубов. Давным-давно пообещал он сделать ее, но не сдал ни в первый срок, на позапрошлой неделе, ни во второй, на прошлой, и на понедельник Савенков установил последний срок.

Будильник захрипел, ударил еще несколько раз и утих. Совсем он о ней забыл, об этой передовой, не вспомнил ни разу, и вот теперь что хочешь делай…

Будильник показывал начало десятого.

Гольцев открыл окно. На улице было свежо, далеко за дорогой, где кончалась тень дома, ожелтевшие тополя стояли облитые солнцем, и стволы их казались металлическими.

Нечего было и думать — написать передовую сейчас же вот. День белый на дворе, не поспеть. Да и куда с такой головой…

Он прикрыл окно и повернулся.

В ногах у него, на полу, лежал матрас.

— Гора! — позвал Гольцев.

— А? — отозвалась она, не поднимая головы.

— Почему я на матрасе спал? Не помнишь?

— Помню, — сказала она, все так же не поворачиваясь к нему. — Сволочью называл себя. Все заплакать хотел, а слез не было.

— Ну? — Гольцев потрогал матрас носком тапка. — Силен, однако. Ничего не помню… Что ж это я заплакать хотел?

Гора наконец повернула к нему голову.

— А я знаю? — сказала она. — Ты все за жизнь разговоры вел. Зачем живем да как живем. Сел вот здесь, на краешке, — она похлопала ладонью по дивану, — в простыню закутался, прямо как привидение, и пошел… Потом диван вытащил на середину — и к соседям, вот за этим матрасом.

Гольцев нагнулся над Горой и взял ее за плечо. Плечо было круглое и горячее.

— Спать с тобой не хотел? Это я напился…

— Ладно, — сказала она. — Видела.

Гольцев вышел в прихожую. Дверь соседской комнаты — они уехали в отпуск и оставили Гольцеву ключи — была отворена, в глубине комнаты синела простынями, брошенными на голую сетку, кровать. Из кухни пахнуло жаром перегретого воздуха. Гольцев выключил мягко шелестевшую пламенем горелку на плите и вернулся в прихожую. Снял трубку и набрал номер.

— Алло! Саша?

— Юра? Привет. Погоди-ка…

По тому, как торопливо Савенков произнес «привет», а затем «погоди-ка», Гольцев понял — сейчас он пишет, и представил, как Савенков сидит на стуле, наклоненном на передние ножки, привалился к столу, прижимает плечом трубку к уху, а сам дописывает фразу, придерживая левой рукой лист. Пишет передовую или информацию в досыл — то, что можно писать в шумной редакционной обстановке, — больше он ничего себе не позволяет писать на работе.

— Ага, ну вот я, — весело сказал в трубке Савенков. — Извини. Ты где, дома?

— Дома, — сказал Гольцев. — Понимаешь…

— Понимаю, — перебил Савенков. Сейчас он положил ручку па стол, взял трубку правой рукой, а левой потирает лоб. — Только что глаза продрал. Так?

— Так, — сказал Гольцев.

Савенков засмеялся.

— Ну, брат, я тебя таким, какой ты вчера был, что-то и не помню. Прямо как сапожник набрался. Ты что, часто так?

— Да нет. — Гольцев потер рукой лоб, поморщился, — Случайно вышло…

Они были давними друзьями, еще со студенчества — он, Савенков да Королев, — все трое из одного города. Королеву, тому не повезло: после университета он угодил в районку и вот сейчас дотянул до заместителя редактора; а им с Савенковым удалось распределиться в родной город, и через некоторое время обоим нашлись места в молодежной газете, да еще в одном отделе, с той лишь разницей, что Савенков пошел «в рост»…

— Слушай, Саша, — сказал Гольцев.