Толстая усатая старуха с носом, закрывавшим верхнюю губу, торговала пивом из цистерны. Гольцев не любил пиво и не пил его, но сейчас оно показалось ему приятным и вкусным.

Дверь была тяжелая, обитая кожей. Гольцев знал: сейчас, когда он потянет ее на себя, она заскрипит, всхлипнет английским замком и забрякает цепочкой, прикрепленной с внутренней стороны. Так же вот она скрипела, всхлипывала и брякала десять лет назад, когда он, еще школьником, впервые пришел сюда, сжимая в руке свернутую трубочкой тетрадку с рассказом, только тогда кожа была новенькая, без порезов, из-под нее не лезла желтая, клочковатая вата, кожа блестела мягким масляным блеском, и мебельные гвозди на ней тоже блестели своими большими круглыми шляпками, словно серебряные.

Гольцев открыл дверь — она заскрипела, чавкнула замком, и мотнувшаяся цепочка звякнула о ручку… Ах ты господи, что так страшно было тогда и так билось сердце? Ничего особенного, ничего сверхъестественного не оказалось за этой дверью, все навыдумывал сам себе, как тогда у него взмокли ладони — отпечаталось название рассказа, старательными буквами выведенное на обложке…

Дверь мягко хрястнула за спиной, и его сразу обдало грохотом машинок из машинописного бюро, телефонными звонками из секретариата, щелканьем каблуков спускавшейся по лестнице рассыльной Наденьки…

— Алло, междугородная? Междугородная, говорю? — кричала там, наверху, откуда спускалась Наденька, секретарь редактора — Зина. — Мне разговор с Веснежом. Да, с Веснежом, на час дня…

И все это тоже было знакомо, вся эта утренняя, дообеденная суета, когда коридор пуст, никто не стоит у окон, не курит, а если и выскочит в него — забросить материал на машинку, взять с машинки вычитывать…

Отставший от пола линолеум пружинил под ногами и разбегался складками.

Тогда же, десять лет назад, его только-только настелили, он лежал гладко и тоже блестел, как кожа на двери. Тогда все было новым.

— Юра! — окликнули его. — Слышь, Юра, остановись-ка.

Гольцев обернулся. По коридору, от секретариата, тяжелой валкой походкой шел Савенков, махал рукой. Лысина его блестела на солнце, бившем в окна, широкие брюки вздувались на коленях.

— Душа моя, отошел! — весело сказал он, подходя. — А ведь ясно мне стало, ясно, почему ты двести строк никак сочинить не можешь. Куда силы тратишь.

— Куда? — заражаясь его весельем и энергией, спросил Гольцев.

— А вот куда… — Они зашли в комнату отдела, Савенков прошел к столу, вынул из ящика газету. — «Комсомолку» вчерашнюю видел?

— Нет, — сказал Гольцев, догадываясь, о чем речь.

— Ну, и я тоже, когда мы по телефону говорили. А потом пошел к редактору, смотрю — Зина в нее так и вгрызлась. Чего это там, спрашиваю. Да вот, говорит, Гольцев. На.

Гольцев взял у Савенкова газету и развернул ее. Статья стояла подвалом на второй полосе, большим, солидным кирпичом — даже, видно, не сокращали.

— Третий раз за нынешний год?

— Третий. — Гольцев свернул газету и сунул ее себе в карман. — Оставишь мне? Спасибо. — Он снял пальто и повесил его на вешалку. — Эх, Саша, скорей бы Лыхова в Москву забирали!

— А что? Тогда на его место?

— Ну конечно.