И то, что ее не было, взбесило его. Гольцев понимал, что нет никаких оснований для этого, но ничего не мог поделать с собой и испытывал какое-то странное удовлетворение от своей злости…

Он сел в кресло, забросил ногу на ногу и приготовился ждать. Но тут же почти за спиной возникли тихие шаги, и глаза ему закрыли. Это была Вера.

Гольцев снял ее руки с лица и поднялся, — за спиной у Веры, зажав чемодан между ногами, стоял ее брат Он прикуривал и, улыбаясь, исподлобья глядел на Гольцева. На нем была коричневая вельветовая куртка и такие же брюки, рыжая борода, густая и окладистая, прикрывала ворот выглядывающей из-под куртки рубашки. И светлые, как колодезная вода в полдень, прохладные и ясные, стояли на этом заросшем лице глаза.

— Здравствуйте, Юра, — сказал он, пыхнул сигаретой, шагнул в сторону и бросил спичку в урну. — Читал вчера вашу статью. Дельно написано.

— Спасибо. — Гольцев пожал протянутую руку. — Комплимент?

— Признание.

Они были знакомы еще с университета. Точнее, знакомы они не были, а знали друг друга вприглядку — несколько раз Гольцеву давали почитать гулявшие по факультету рассказы какого-то Рузова, и как-то этого Рузова показали ему. Да и гольцевские рассказики, видно, ходили по рукам и не минули Рузова, потому что, когда они сталкивались в университетских коридорах, Гольцев, оглядываясь, видел, как Рузов, замедлив шаг и идя боком, смотрел ему вслед. Он был старше Гольцева на три курса, и встречались они не часто, потом Рузов закончил университет и исчез, и с тех пор Гольцев только слышал о нем. Раз как-то, когда еще был студентом, сказали, что Рузова стали печатать, и в самом деле, скоро Гольцев наткнулся на его имя в журнале; потом, когда кончил университет, работал в многотиражке и сотрудничал вот в этой самой молодежке, узнал, что Рузов два года вел отдел литературы в ней и лишь несколько месяцев, как ушел. Доходили еще слухи о его чудачествах: будто он вдруг забрал рукопись из издательства, уже подготовленную к набору, — решил переделывать, отказался от договора с телевидением, очень выгодного…

И вот он оказался братом Веры.

Гольцев только-только познакомился с ней и был приглашен на чай — впервые в дом. Вера открыла ему дверь, повела в комнату. В узком пространстве между буфетом и стеной стояла качалка, и в ней сидел, тяжело свесив руки с подлокотников, опустив голову на грудь, бородатый мужчина в расстегнутой по-домашнему на груди рубашке. Он поднял на Гольцева глаза, тотчас встал, и, когда протянул руку, Гольцев узнал в нем Рузова.

И Рузов тоже узнал Гольцева, рот его, затерявшийся в бороде, широко раскрылся в улыбке, и он сказал:

— Помню, как же… Следил за вами в университете. Вот только мы знакомы не были, да?

Тогда он скоро ушел — не дождался даже чая, потом они встречались еще несколько раз, но уже не у Веры, а в коридорах издательства, на улице, в Доме работников культуры, и как-то так вышло — только здоровались, и все…

Загудел динамик, и металлический женский голос объявил, что регистрация билетов пассажиров, вылетающих на Таллин, происходит у стойки номер четыре.

— Зарегистрируешь? — Вера достала из сумки билет и протянула брату.

— Отправляешь? Прости, сам не сообразил. — Рузов хлопнул себя по лбу и засмеялся.

Он взял билет, подхватил чемодан и, не оглядываясь, пошел к лестнице.

— Хороший у тебя брат, — сказал Гольцев. — Провожает…

— Не сердись. — Вера взяла его за руку и сжала ее. — Ты вчера так разговаривал по телефону — мне просто страшно одной ехать было…

— Ну, конечно, Серый Волк я. А ты Красная Шапочка.