Дом был мал. Сразу от входа начиналась кухня, узкая, будто коридор, и направо, в дверной проем, завешенный тем, что лет пять назад называлось шторами, виднелась такая же маленькая комната — двуспальная кровать занимала, казалось, чуть не половину ее. И Гольцев подумал, что дом этот Марахонов поставил, наверное, сразу по возвращении из армии, поставил, думая, что на время, да так и прожил в нем, как один год, двадцать с лишним лет…

— Давно строились? — спросил он.

Марахонов обернулся. Глаза у него были упрятаны в частую сетку морщин.

— В сорок седьмом строился. А что?

— Да так, — сказал Гольцев. — Хозяйки нет?

— Нет. По магазинам направилась. Пацаны — один на улице, а второй, почитай, и не вернется сюда. Восемь классов закончил — и поминай как звали. В ПТУ пошел. Садитесь, что стоите. Правда-то, не в ногах она.

Гольцев сел.

Тесно тут было. На кухне едва-едва уместились обшарпанный кухонный стол, тумбочка, два табурета и на стуле — кадка с фикусом.

— Не в ногах, значит, правда, говорите? А где же она?

— Хотел у вас найти, — не сразу, а как бы взвесив каждое слово, неторопливо, с расстановкой ответил Марахонов. — Зачем бы писал иначе?

— Пьете вы много, Иван Кириллович, — сказал Гольцев. — Вот по совести: оттого и болезнь, может…

— А-а!.. Вон вы куда, — перебил его Марахонов. И усмехнулся исподлобья, и крепко прижал кулак к столу. — А о том вы не подумали, что я, может, оттого пью, что болею? В нос мне все тычут: пьешь, мол… а у меня сил нет болезнь мою носить. Как меня схватит — мне свет не мил. А только все и видят, что пьян…

Гольцев вынул сигареты, и Марахонов замолчал. Гольцев протянул ему пачку, Марахонов взял сигарету неловкими пальцами, но не закурил, а покрутил ее в руках, потом положил на стол, придавил пальцем и стал катать.

— Ну так что же, как там… с начальством вы встречались… — сказал он наконец, не глядя на Гольцева. — Дадут или как?

Гольцев закурил.

— Зачем вы написали, будто инвалид Отечественной войны?

Ему показалось — жилы на кистях Марахонова вздулись и сделались толще.

— Ну, а как же… — сказал Марахонов. — Кто же я? Я радикулит не по пьянке, я его в окопах получил…

Сидеть на тесно приставленном к столу табурете было неудобно, ноги у Гольцева затекли. Он выбрался из-за стола и встал к косяку.

— В письме, Иван Кириллович, еще такая есть вещь: если, мол, на курорт не попадете, то не миновать вам ампутации ног.

— Ну, — сказал Марахонов.

— Кто вам ампутацию обещал?

— Как кто? Врач. Невропатолог.

— Так и обещал?

— Не сам я выдумал.

— Но отчего же он, коль такое дело, не написал на справке, что «срочно»?

— Откуда мне знать. Им видней.

Сигарета у Гольцева догорала, пепел сыпался на пол. Гольцев огляделся — пепельницы нигде не стояло, — открыл дверь и вышел в сени.

Никакой он, конечно, не рвач, Марахонов. Просто вдолбил себе в голову, что курорт только и поможет ему. А впрочем, так оно, может, и есть… И насчет ног не выдумал, не мог он сам выдумать. Говорил ему невропатолог что-нибудь, может быть, и не об ампутации, а о том, к примеру, что с этой болезнью можно ноги потерять — в том смысле, что совсем трудно ходить станет, а у Марахонова это все по-своему повернулось… Нужно обязательно встретиться с невропатологом.