|
Поп читал быстро, а под конец стиха выдыхался. То, что он выдыхался, и недостающую голосу силу должны были восполнить помощники. Но получалось у них плохо. И если женщина следила за священником и хорошо вытягивала, то старикан пения не понимал. Он тянул одно «господи, помилуй, господи, помилуй, господи, помилуй!», но тянул – это не про него. «Господи, поми-луй!» – кричал он фальцетом, переходя на козлиные нотки.
Староста просто бубнила все подряд: и когда доморощенный хор перебирал слова, словно жалел дыхание, и когда останавливался на одной ноте, пытаясь вывести её необъяснимо высоко… А старушкам пение нравилось. Я видел, как многие из них закрыли глаза и шевелили губами в такт словам; а некоторые подтягивали тонкими голосками. Поп, не уставая, махал кадилом. Запах ладана проник, казалось, во все церковные предметы. Свечка не желала становиться в широкое ложе подсвечника и гнулась. Староста, продолжая петь, помогла мне управиться с ней. В церкви стало накурено. Дым поднимался к куполу и купался в лучах перед иконостасом. От этого иконы казались волшебными картинками калейдоскопа… Служба кончилась. Стали выносить. Бабка осталась лежать. Старухи не давали её трогать и шушукались. Священник хотел уже уходить, но увидел заминку. К нему подошла Лизавета и сказала заискивающе: – Соборованная, батюшка. – Что же молчите? – прогудел поп, и Лизавета покраснела. Двери снова замкнули, и священник продолжил чтение. Теперь читал и ходил вокруг бабки. Потом спросил: – Масло принесли? Ему подали. – Родственники, прощайтесь. Сейчас закроют. Мама бросилась к бабке и слабо завыла, смущённая торжественной обстановкой. Я подумал, что мать не будет сильно убиваться не могиле, раз бабушку сейчас закроют. И вдруг понял, что в гробу лежит тело; и что этому телу нет дела до наших горестей и плача. Я подумал, что тело это отгоревало свое и теперь может лежать спокойно, – и не удивлялся больше его спокойствию и не чувствовал ничего. И когда начали подходить к телу и прощаться, я тоже подошел и коснулся губами холодного лба… Поп закрыл тело покрывалом, полил елеем, выложив длинный крест с поперечинами, велел закрывать. Место, где похоронен дед и где будет лежать бабушка, – высокое. Пониже холма на другой стороне кладбища, где стоят церковь и памятник погибшим воинам, но всё не болото, как посередине. Вода после дождя не застаивается, и видно далеко. Бабушка и родители приходили сюда не реже двух раз в год: на пасху и в ноябре. Поправляли оградку, красили памятник, меняли цветы. Бабка рассыпала на могилах пшено. Пока я не уехал учиться, они часто брали меня с собой. И потому, что часто ходил сюда и помнил место, я заметил перемены. Свободного прохода к могилам не стало, – много людей положили вокруг, – мы пробирались к яме, кружа. Крест, которым бабка заняли себе место, вытащили, и на его месте выкопали могилу. По вывороченной глине ползали муравьи. Яма просадила близкие могилки, и они потрескались, соединившись сеткой морщин. И все эти морщины полны были большими чёрными муравьями… К гробу стали прилаживать верёвки. Мама, поняв, что сейчас его опустят, припала к нему и страшно заплакала. Женщины успокаивали её, как могли. Гроб положили на верёвки и быстро опустили. Кинули по горсти земли. Споро застучали лопаты. Вдруг отец пробормотал: «Вот привязался». Я оглянулся на его слова. За развалившимся каменным памятником, метрах в пяти от нас, стоял на костылях странный человек. Одёжка его была грязная, вместо левой ноги – протез, глаза горели не добрым огнём. Я как увидел их, так и замер, поражённый… Могилу закидали, поправили, поставили крест, разукрасили ограду цветами, потянулись к автобусу. |
