– Это второй раз его судили. А первый был в двадцатые годы. Он тогда был из первых комсомольцев в селе, собирал хлеб по продразверстке. Один раз они с парнями хорошо выпили и решили часть хлеба утаить, а не получилось. Но тогда без срока обошлось, только винтовку отобрали и из комсомола вышибли.

– А третий раз на него подал в суд колхоз после войны, хотел взыскать за зерно. Тут такая история получилась. Когда отец пришел к нам из госпиталя, кушать у нас дома совсем не было. Зерном ведь людям мог только колхоз помочь, а мы в колхозе никогда не числились. Хотя к разовым работам в войну, конечно, всех привлекали, кто хоть чего-то мог делать, и старших моих сестер тоже. Клавке нашей двенадцать исполнилось, когда война началась, так ее с самого начала звали то размытую дорогу подсыпать, то чего-то возить. Вальку тоже лет с одиннадцати начали на колоски брать. Когда их на зерно брали, нам даже хорошо было. Девчонки тогда рейтузы большие носили, в них они то триста граммов зерна принесут, то с полкило… Иногда мать еще в правление ходила пшеницу просить; ее жалели, помогали детям. Но все равно, то, что мать нам пекла, там запах только был от пшеницы. Основное было отруби, трава еще эта, как ее…, не помню, – разваленные такие клеклые комочки у матери получались странного цвета и вкуса, которые тебе не представить, как ни старайся. Отец разматерился, когда их увидел, подхватил костыли и поскакал в правление колхоза. Мы с Райкой притаились у окна, стали ждать, что будет. И вдруг видим чудо: отца на санях привозят, с мешком зерна! В правлении, наверное, решили, что когда он выздоровеет, то в колхоз пойдет работать. А он опять пошел на железную дорогу путевым обходчиком… Вот они и подали в суд, потребовали вернуть двести килограммов зерна, которые на нас были записаны.

– Тут отец испугался. Это я хорошо помню. Но ему адвокат помог. Адвокат его научил самого себя защищать, не бояться, когда слово дадут. Отец и попер буром. Мол, что делать матери с кучей ребятишек, которых она не может накормить? И что делать израненному солдату, когда он это своими глазами видит? И что родина, за которую он на фронте кровь проливал, это и колхоз тоже, который к нему претензии имеет. И что его дети с десяти лет в колхоз на работу ходили, когда их звали. А зарабатывали там только пыль вместо зерна, из которой вместо лепешек комочки получались, которые скотина не ела. В общем, когда адвокату слово дали, он и не говорил ничего. Мол, мне нечего добавить. Солдат сам себя защитил.

– И так вот отец всю жизнь колобродил, вечно попадал в истории! Ему доверяли, а он тоже был доверчивый. Года через три, как я женился, приехал на нашу жизнь посмотреть, – без вещей, в одной рубашке. Была осень уже, ветрено, не жарко. «Пап, а где твои вещи? Как домой поедешь?» – «Да тепло было, когда уезжал, не подумал про вещи». Потом уже рассказал: сошелся в поезде с товарищами, выпил. Потом их до дома провожал, еще в пивной посидели. А когда очухался в чужом городе – ни товарищей, ни рюкзака, ни денег. Бушлат у меня был с работы, свитер водолазный оставался от армии, – отдал ему. Ему еще тогда наш толстокожий виноград понравился. Винограда много в тот год уродило. Бабка ему говорит: возьми в гостинец. Так он сбил себе ящик ведра на четыре. Я говорю: «Пап, да как ты его дотащишь?» – «Что же я пустой приеду? А так всех угощу».

– Я этот ящик на всю жизнь запомнил. По улице мы еще его кое-как тащили. А в трамвай уже еле подняли. Проводница в поезд не пускала. Пустила, конечно, – он любую женщину уговорит. А мы вымотались уже, руки не держат. В вагон подняли – все. Руки трясутся. Лица красные от натуги…

– А бабы его любили, – продолжал рассказывать отец.