То ли от солнца, то ли от музыки, его голова поплыла по волнам покоя. Безмятежность и бездумность охватили его и подчинили себе все чувства. Время почти остановилось. Взор затуманился.

Качаясь в безмятежных волнах, Волин увидел, как вдалеке, за речкой, лугами и лесами туман всколыхнулся, и в нем сначала одиноким робким лучом, а потом целым огненным пучком проявился узкий столб света. Свет стал приближаться, – шагами, останавливаясь на месте, – а потом вдруг ускорился, стал вихрем, в один миг объял Николая Ивановича и закрыл ему видимый мир.

Свет стал всюду, и он был его частью. Кружение захватило его и музыка, чудная музыка. Он был частью кружения и частью этой музыки. Он был один и вместе со всеми. Он понимал ничтожность и величие единства, сложившегося из ничтожностей. Он видел примиряющий и поднимающий свет, несущий волю.

Слабый ветер подогнал редкое облачко и на несколько секунд прикрыл зрителей от солнца. Свет, в котором только что был Волин, поднялся вверх и остался там где-то высоко. Николай Иванович увидел синее небо над головой и услышал знакомый голос солиста-земляка. Он вспомнил борьбу за голос, в которой проиграл, и отдал родившуюся мысль о реванше небесному свету, представив себе гонца, – яркий луч, унесший его мысль.

Вдруг Волину почудилась ответная вспышка. Померещилось или нет, но внутри него появилась и быстро окрепла уверенность в случившейся перемене, которую он хотел. Последнее, что он хотел, – победы в борьбе за голос. Он прислушался и ему показалось, что обстановка вокруг и звук изменились.

Проверяя себя, Николай Иванович поудобнее устроился на стуле, перевел взгляд на сцену и принялся внушать вышедшему на нее Ивану свои мысли, с каждой секундой чувствуя поднимающийся внутри азарт борьбы.

Полчаса назад Иван никак не реагировал на внушения. Теперь же Николаю Ивановичу казалось, что он меняется на глазах.

Манера держаться и жесты солиста были прежними, заученными, но в голосе появилась уверенность в своих силах и нежная мужская властность, которой так нравится подчиняться женщинам. Что делалось внутри певца, ломал ли он навязанные ему и ненужные правила, или душа почувствовала созвучную энергию? Но почему не откликалась до этого? Ведь то же самое чувствовал и пытался донести Волин и раньше; ничего он не добавил.

Постепенно и другие зрители почувствовали изменения. Размякшие на солнце, они стали оживать. После арии, на которой пробудился, Иван запел веселую итальянскую песенку, к концу которой зашевелившийся народ стал подхлопывать ему в такт, а сзади слева густой мужской голос громко одобрил: «Давай, Ванька, жарь!»

Когда Иван вышел на сцену в третий раз, после модного тенора и изо всех сил старавшейся произвести впечатление женщины, ему хлопала уже добрая половина зрителей. Словно на одном дыхании, он спел неаполитанский марш и романс. Его раскрасневшееся лицо горело, голос рвался в небо; к отработанной плавности и драматическим переливам густых звуков прибавилась широта, удаль, русская бесконечность и бесшабашность – очень это было вкусно и похоже на то, о чем мечтала душа Николая Ивановича. Победа над невидимым и могущественным противником была близка. Единый общий порыв приобщения к чуду явился и охватил людей. Волин был в этом порыве, увлечен им, как все, и отдавал ему силы, как мог. Светлая могучая воля кружила на сцене, и это было прекрасно!

Объявляя четвертый выход Ивана, женщина-конферансье решила рассказать народу, что он – местный певец, окончивший здесь музыкальное училище, после которого его заметили, опекали и за успехами которого неизменно следили.