Схватив меня за руку, он привлёк к себе, продолжая злым, шипящим голосом:

— Ты вот про что думай-говори, что всех заставляют жить против воли, не по своим средствам, а как начальство распорядится… Распоряжаться — кто может? Кто дело делает, — я могу распоряжаться, я вижу, кому где быть!

И, оттолкнув меня, он безнадёжно махнул рукой:

— А так, с чиновниками, под чужой рукой, — ничего не будет, никакого дела. Бросить всё и — бежать в лес. Бежать!

Качая своё круглое тело, он тихо протянул:

— Никаких нет людей, всё исполнители! Ступай! Идёт. Стой! Стоит. Вроде рекрутов. И озорство — рекрутское. И всё — никуда, ни к чему… Смотрит, поди-ка, бог с небеси на эту нашу канитель и думает: а, ну вас, болваны… никчемный народ…

— Себя-то вы никчемным не считаете?

Он, всё покачиваясь, ответил не сразу.

— Себя-то, себя-то… Не от всякой искры пожар может быть, иная и так, зря сгорит. Себя-то… Мне — всего сорок с годом, а я скоро помру от пьянства, а пьянство — от беспокойства жизни, а беспокойство… разве я для такого дела? Я — для дела в десять тысяч человек! Я могу так ворочать — губернаторы ахнут!

Он хвастливо посверкал зелёным глазом, а серый глядел в огонь уныло; потом он широко развёл руки:

— Что это для меня? Мышеловка. Дай мне пяток понимающих да честных, — ну, хоть не честных, а просто умных воров! — я те покажу это… Работу! Огромное дело, на удивление всем и на пользу…

Усталый, он лёг, распустился по грязному полу и засопел, а ноги его висели в приямке, красные в отсветах весёлого огня.

— Бабы, тоже, — вдруг проворчал он.

— Что — бабы?

Посмотрев с минуту в потолок, хозяин приподнялся и сел, говоря тоскливо:

— Ежели бы женщина понимала, до чего без неё нельзя жить, — как она в деле велика… ну, этого они не понимают! Получается — один человек… Волчья жизнь! Зима и тёмная ночь. Лес да снег. Овцу задрал — сыт, а — скушно! Сидит и воет…

Он вздрогнул, торопливо заглянул в печь, строго — на меня и тотчас сурово, хозяйски заворчал:

— Загребай жар, чего глядишь? Развесил уши…

Тяжело вылез из приямка, остановился, почёсывая бок, долго смотрел в окно. За стёклами мелькало, стоная, белое. На стене тихо шипел и потрескивал жёлтый огонёк лампы, закопчённое стекло почти совсем прятало его.

— О, господи, господи, — пробормотал хозяин, пошёл куда-то в крендельную, тяжело шаркая валяными туфлями, и потонул в чёрной дыре арки, а я, проводив его, стал сажать хлебы в печь; посадил и задремал.

— Гляди, не проспи, — раздался над головою знакомый голос.

Хозяин стоял, заложив руки за спину, лицо у него было мокрое, рубаха сырая.

— Снегу нанесло — горы, весь двор завалило…

Он широко растянул губы и несколько секунд смотрел на меня гримасничая, потом медленно проговорил:

— Вот, единожды, пойдёт эдак-то снег неделю, месяц, всю зиму, лето, и — тогда задохнутся все на земле… Тут уж никакие лопаты не помогут… Да. И — хорошо бы! Сразу всем дуракам — конец…

Переваливаясь с боку на бок, точно потревоженная двухпудовая гиря, он, серый, откатился к стене и влез в неё, пропал…

Каждый день — на рассвете — я должен был тащить в одно из отделений магазина корзину свежих булок, и все три наложницы хозяина были знакомы мне.