– Ну вот мы и одни!

XXIII

– Да, более или менее. – Думаю, что улыбка у меня вышла бледной. – Не совсем. Нам было бы неприятно остаться совсем одним! – продолжала я.

– Да, пожалуй, неприятно. Конечно, у нас есть и другие.

– У нас есть другие, правда, есть и другие, – согласилась я.

– И все же, хотя они у нас есть, – возразил он, по‑прежнему держа руки в карманах и стоя передо мной, – они не очень‑то идут в счет, правда?

Я не подала и вида, что сил у меня больше нет.

– Это зависит от того, что по‑твоему значит "очень"!

– Да, – с полной готовностью подхватил он, – все зависит от этого!

Затем он снова повернулся к окну и подошел к нему поспешными, нервными, как бы нетерпеливыми шагами. Он постоял немного, приникнув лбом к стеклу, вглядываясь в знакомые мне нелепые кустарники и унылый октябрьский день. У меня всегда была с собой для вида "работа", и под этим лицемерным предлогом я пошла и села на софу. Успокаивая себя этим занятием, как это бывало не раз в те мучительные минуты, о которых я уже рассказывала, когда я знала, что дети поглощены чем‑то, к чему у меня нет доступа, я понемножку приходила в привычное состояние – готовности ко всему, самому худшему.

И вдруг на меня нашло что‑то необычное, когда я, поглядев на спину мальчика, почувствовала, что он смущен и что мне сейчас доступ открыт. Это ощущение несколько минут все усиливалось, и внезапно я поняла, что оно связано с тем, что это ему сейчас закрыт доступ. Рамы и стекла громадного окна были как бы картиной, и для него в этой картине чего‑то недоставало. Был он в этой картине или вне ее, во всяком случае, я видела его. Он был как‑то растерян, но все так же прелестен: и во мне встрепенулась надежда. Не ищет ли он за этим колдовским стеклом чего‑то невидимого ему, и не в первый ли раз за все время он терпит такое разочарование? В первый, в первый раз: я сочла это счастливым предзнаменованием. Его это заметно встревожило, хоть он и крепился; весь день он был в какой‑то тревоге, и, даже когда сидел за столом, держась, как и всегда, учтиво, непринужденно, ему приходилось пускать в ход свой необычный дар, чтобы сохранить эту непринужденность. Когда он повернулся ко мне, казалось, что он лишился этого дара.

– Что ж, я, пожалуй, рад, что Блай не вреден мне!

– Ты, кажется, за последние сутки видел здесь так много, больше, чем когда‑либо. Надеюсь, тебе это было приятно, – храбро продолжала я.

– О, да, я забрел очень далеко; обошел все кругом – за много миль от дома. Я никогда еще не чувствовал себя так свободно.

Он говорил своим обычным для него тоном, а я только старалась вторить ему.

– И тебе это было приятно?

– А вам?

Он стоял передо мной, улыбаясь; и когда он произнес два эти слова, в них было столько проницательности, сколько мне никогда не доводилось слышать в двух словах. И не успела я ему ответить, он продолжал, как будто почувствовав, что это дерзость, которую надо смягчить.

– Вы так прелестно показываете свое отношение к этому, а ведь с тех пор, как мы с вами остались одни, вам больше приходится проводить время в полном одиночестве. Но я думаю, что вас это не очень огорчает, – прибавил он.

– Что я тебя мало вижу? – спросила я, – Милый мой мальчик, как же это может меня не огорчать? Хотя я и отказалась от всех притязаний на твое общество – ты так от меня отдалился, – тем не менее оно мне очень приятно.