Несчастный Сеган

И в комедии, и в «Проекте» особо оговаривается понятие «должности», которую каждый человек исполняет в зависимости от своего общественного положения. «Где произвол одного есть закон верховный… нет того политического тела, которого члены соединились бы узлом взаимных прав и должностей», — сказано в предисловии к фундаментальным законам. Стародум соглашается: «Должность!.. Это тот священный обет, которым обязаны мы всем тем, с кем живем и от кого зависим. Если б так должность исполняли, как об ней твердят, всякое состояние людей… было б совершенно счастливо».

Однако есть «род людей», который и при должностях не может быть счастлив — «куртизаны и ласкатели». «Разве тот счастлив, кто счастлив один? — говорит дядя Софье. — Знай, как бы он ни был знатен, душа его прямого удовольствия не вкушает. Вообрази себе человека, который бы всю свою знатность устремил на то только, чтобы ему одному было хорошо, который бы и достиг уже до того, чтобы самому ему ничего желать не оставалось. Ведь тогда вся душа его занялась бы одним чувством, одною боязнию: рано или поздно сверзиться. Скажи ж, мой друг, счастлив ли тот, кому нечего желать, а лишь есть чего бояться?»

Этот пассаж в пьесе отсылает современных исследователей к «Запискам» Л. Н. Энгельгардта, служившего адъютантом у светлейшего князя Григория Александровича Потемкина: «В один день князь сел за ужин, был очень весел, любезен, говорил и шутил беспрестанно, но к концу ужина стал задумываться, начал грызть ногти, что всегда было знаком неудовольствия, и, наконец, сказал: „Может ли человек быть счастливее меня? Все, чего бы я ни желал, все прихоти мои исполнялись, как будто каким очарованием: хотел чинов — имею, орденов — имею; любил играть — проигрывал суммы несчетные; любил давать праздники — давал великолепные; любил строить дома — построил дворцы… Словом, все страсти мои в полной мере выполнялись“. С сим словом ударил фарфоровую тарелку об пол, разбил ее вдребезги, ушел в спальню и заперся».

В этом эпизоде выпукло проявилось недовольство Потемкина своей жизнью, недовольство внешним блеском, за которым крылись тоска и осознание внутреннего одиночества на вершине власти. Но объясняет ли причину этой тоски фрагмент из монолога Стародума? Для современников и, возможно, для самого автора, хорошо знакомого со светлейшим князем, — да.

Множество нитей в публицистике панинского круга вело именно к Потемкину. Порой удивительна озлобленность, с которой на светлейшего князя нападали им же облагодетельствованные люди. Но Потемкин же похоронил их проекты, вытеснил их с политического Олимпа, поэтому оппозиционерам трудно было благодарить его. Хоть не оскорбляли бы за глаза!

«Я хотел бы, например, — рассуждает Стародум, — чтобы при воспитании знатного господина наставник его всякий день разогнул бы ему Историю и указал ему в ней два места: в одном, как великие люди способствовали благу своего отечества; в другом, как вельможа недостойный, употребивший во зло всю доверенность и силу, с высоты пышной своей знатности низвергся в бездну презрения и поношения».

А вот фрагмент из статьи Дашковой «О истинном благополучии» 1783 года, как бы отвечающей на запрос дядюшки: «Не можно представить себе равного могущества тому, каковое имел Сеган, римского кесаря Тиберия любимец. Важнейшие чины были на него возложены; власть имел он беспредельную; судьбина всех римских граждан зависела от его произволения… Казалось, долженствовал бы он сделаться благополучнейшим из смертных; но вместо того гнусными своими деяниями сделался извергом человечества».

Кто скрыт под именем «Сеган»? Кто из екатерининских вельмож имел «власть беспредельную», на кого были возложены важнейшие чины? Эти строки княгиня писала одновременно с просьбами «милостивцу Григорию Александровичу» поберечь ее сына, молодого полковника, то от турок, то от дурного климата.