P. P. S. А в хате у пани Секерковой есть доступ к Интернету?

С этого вечера она всегда так прощалась с ним: «Твоя Эмилия». Марцин был не в состоянии определить, что означает «твоя». Ее он не спрашивал. Но это было то, что нужно. И так, как есть. У него не было необходимости в определениях. Хватит того, что однажды он захотел что-то определить, а потом умирал от страха. Ему хотелось лишь, чтобы она была и чтобы это продолжалось. Чтобы он начинал ждать вечера уже во время бритья утром, и чтобы хотел рассказать ей о своем ожидании, и чтобы она этому радовалась – каждый день иначе.

И так продолжалось…

На метках очередных платьев она писала цифру 1, безоговорочно полюбила Секеркову, напоминала ему, чтобы он вынул белье из стиральной машины, которую включил вчера вечером, знала, как зовут официантку, которая приносит ему вино в полиэтиленовой сумке, знала наизусть расположение залов в музее и комнат в его доме, вместе с ним волновалась за Блажея и Сильвию, ревновала к хранительнице, была…

Да просто она была в его жизни. Как никакая другая женщина до сих пор. И это было самое главное. Она понимала его. Чувство, следующее из убеждения, что наконец-то он встретил того, кто до конца и до самых мелочей понимает его, было для него важнее всего остального. В один из вечеров он написал ей:

Меня всегда поражало, почему люди не понимают друг друга. До сих пор мне казалось, что единственный человек, который понимает меня, и то не до конца, это продавщица в магазине.

С тех пор как существуешь ты, я уже так не думаю.

Вовсе не было необходимости называть то, что происходило между ними. Он не испытывал и потребности определять каким-либо термином ее роль в своей жизни. Она ни в коем случае не была ни «его виртуальной любовницей», ни «его женщиной из Сети». Эти определения коробили его. Они принижали то, что происходило между ними. Кроме того, до сих пор, думая о ней, он старательно и стойко избегал использовать применительно к ней слово «моя». В любом контексте. Однако ей первой он хотел рассказать, что вечером почувствовал себя страшно одиноко и было ему грустно и плохо, а в воскресенье он пошел на рассвете на Банах, взглянул на горы и был счастлив. Или что в четвертый раз смотрел по телевизору «Заклинателя коней» и плакал, четвертый раз во время тех же самых сцен. Ей первой. И единственной.

Шли месяцы. Начинался декабрь. Они разговаривали на чате. Писали мейлы. За это время он позвонил ей только два раза. И первый раз был вовсе не такой, как он планировал, – «вечером после дня, полного ожидания и мыслей о ней». Он позвонил ей двадцать первого ноября, в четверг. Около четырех утра.

Сперва он подумал, что это будильник. Еще не проснувшийся, он вытащил руку из-под одеяла, чтобы придавить его.

Звон не умолкал. И только тут он узнал звонок своего сотового. Марцин поднялся и ощупью, стукаясь в темноте о мебель, принялся искать брюки. Телефон он держал, если не забывал забрать его из машины, в кармане брюк. Звонок не унимался. Марцин рухнул на колени перед креслом, на которое повесил брюки, и принялся шарить по карманам.

– Алло… – пробормотал он в трубку, сидя на полу и привалясь спиной к креслу.

– Марцин? Это я, Сильвия… – раздался неуверенный голос. Она плакала.

– Сильвия, что случилось? Почему ты плачешь? Сильвия?

– Прости, что я разбудила тебя. Здесь еще только половина седьмого.

– Где ты?

– В Сан-Диего. Но это неважно. Слушай, Марцин… Я так им горжусь. Когда он закончил доклад, все в зале встали и началась овация. И тогда он сказал в микрофон, что больше всего благодарен… Марцин…

– Что он сказал?

– Что больше всего благодарен мне… И тогда я вышла, чтобы позвонить тебе.