|
Он жил у нас в доме, и частенько они с матушкой расходились во многих вопросах, но, разрази меня гром, поистине невероятным было количество картошки, которое он поглощал, количество болтовни, которая так и лилась из него, и ничтожность той работы, которую он делал по дому. С самого начала, в ранней моей юности, я думал, что он и есть мой отец. Помню, как-то вечером мы сидели с ним вдвоем и тихо смотрели на жаркий и яркий огонь и на котел, огромный, как бочка, в котором у матери варилась картошка для свиней; сама же она бесшумно обреталась в задней части дома. Хоть жар от огня и обжигал меня, но ходить я в то время не умел, поэтому ничего не мог поделать и терпел. Старик подмигнул мне и сказал:
– Что, припекает, сынок? – Жар чрезвычайный от этого огня, святая правда, – сказал я в ответ. – Но, гляди, ведь ты впервые назвал меня своим сыном, уважаемый. Было бы справедливо заметить, что ты мой отец и что я прихожусь тебе родным сыном, да будем все мы здоровы, говоря так, и да обходят нас стороною несчастья. – Ошибаешься, Бонапарт, – сказал он. – Я твой дед. Твой отец теперь в месте, далеком от дома, но имя и фамилия его в тех краях – Микеланджело О`Кунаса. – А где же он? – Он в мешке, – отвечал Старик. Мне было тогда всего десять месяцев от роду, и больше я в тот раз ничего не сказал, но заглянул в мешок при первой же возможности: там была картошка и ничего больше, и прошло много времени, прежде чем я понял слова Седого Старика, но это совсем другая история, и я дойду до нее в этой книге в свое время. Был один день в моей ранней юности, который ясно отпечатался у меня в памяти. Я сидел на полу, все еще не умея ни ходить, ни стоять, и смотрел на свою матушку, а она подметала дом и прибирала щипцами в очаге. Старик вошел в это время с улицы, вернувшись с поля, и стоял, ожидая, пока она закончит свою работу. – Женщина! – сказал он. – А ведь вредна эта работа и не ко времени, и можешь быть уверена, что не приносит она ни пользы, ни доброй науки тому, кто сидит у нас тут дома на своей заднице. – Мне сладостно каждое твое слово и почти каждый звук, что исходит от тебя, – отвечала матушка едко, – но будь я проклята, если понимаю, о чем ты сейчас говоришь. – Да, – сказал Старик. – В мою собственную бытность зеленым юнцом (и это знает каждый, кто читал нетленные ирландские книги), мы любили поваляться в золе и горячих углях. Ты же теперь или сгребаешь всю золу в дальний угол очага, или и вовсе выметаешь на улицу, и ни горстки не остается для бедного мальца на полу, – тут он устремил на меня палец, – чтобы в ней как следует поваляться, тогда как неправильно это и против природы растить и воспитывать ребенка, не давая ему познакомиться поближе с золой. А все потому, о женщина, что утеряна тобой добрая привычка всю золу оставлять как есть и весь мусор, прогоревший в огне, сохранять в том виде, как оставил его огонь. – Что ж, – сказала моя мать. – В этом ты прав, хоть и редко бывает, чтобы ты говорил дело, и я с удовольствием высыплю обратно все то, что соскребла с камней очага. И она высыпала. Она вновь набрала полное ведро грязи, пыли, золы и куриного помета с большой дороги, с удовлетворением высыпала все это передо мной на пол очага и как следует размазала по нему. Когда у нее все было готово, я подполз к очагу и все следующие пять часов всласть провалялся в золе, – и уже только около полуночи меня, зеленого юнца, подняли и запихали в постель, но жуткая вонь от этого очага повсюду следовала за мной до самого конца недели; это был на редкость скверный, тухлый и пакостный запах, и я не думаю, что когда-нибудь еще в мире будет запах, подобный ему. Маленький беленый вредоносный домик, в котором мы жили, расположен был в уголке долины по правую руку, если идешь на восток. |
