– Вы намерены оставаться здесь, у мистера Линдси? – осведомилась Юлейлия, вопросительно глядя на Шоу. – Уверяю вас, вы можете рассчитывать и на наше гостеприимство; дом приходского священника в вашем распоряжении, если пожелаете. И вы можете оставаться у нас столько, сколько вам будет угодно, пока… конечно, вы же купите себе новый дом…

– Пока что нет, моя дорогая, пока что нет, – громким шепотом сказал Клитридж. – Сперва мы должны, э-э-э, организовать… заняться, э-э-э, духовными…

– Ерунда! – прошипела она в ответ. – Бедняге же нужно где-то спать! Нельзя все время заниматься одними только эмоциями, надо же сперва куда-то пристроить человека!

– Это совершенно иная сторона дела, Лелли! – Викарий уже начинал сердиться. – Пожалуйста, позволь мне…

– Спасибо, – перебил его Шоу, оборачиваясь от маленького столика, где стоял, теребя пальцами орнамент. – Я останусь у Эймоса. Но я благодарен вам за сочувствие и доброту. Вы совершенно правы, Юлейлия, как обычно, правы. Гораздо лучше справляться с горем, живя в комфортабельных условиях. Нет ничего хорошего в тревогах и волнениях по поводу того, где спать или что есть.

Клитридж явно возмутился, но никаких возражений не выразил: справиться с такой оппозицией ему было точно не по силам.

Выручило его из этого положения новое появление слуги, который объявил о приходе новых визитеров.

– Мистер и миссис Хэтч, сэр. – Вопрос о том, следует или не следует их принимать, так и не прозвучал. Питта уже разбирало любопытство.

– Конечно. – Линдси кивнул.

Пара, которую слуга ввел в гостиную минуту спустя, была одета весьма сдержанно и скромно, даже слишком скромно. Она была во всем черном, а он носил высокий воротничок, черный галстук и костюм с высокой застежкой какого-то неопределенно-темного оттенка. На его лице застыло чрезвычайно важное и серьезное выражение; оно было бледное, губы плотно сжаты, а глаза сверкали от сдерживаемых эмоций. Такое его выражение тут же привлекло внимание Томаса – его резкость выдавала такую же страстность характера, как у Шоу, хотя, судя по всему, природные склонности этого человека были иными; он был явно сдержан и осторожен в своих суждениях, более обращен внутрь самого себя, тогда как Шоу был откровенен, быстр и резок в выражении своих чувств; в этом типе преобладала умеренность и воздержанность, даже меланхолия, в то время как Шоу был полон жизненной энергии и живого юмора; и тем не менее здесь точно имела место такая же глубина и такая же мощь чувств.

Но первой вперед вышла миссис Хэтч; не обращая внимания на всех остальных, она направилась прямо к доктору Шоу, и он, кажется, именно этого и ожидал: обнял ее и прижал к себе.

– Моя дорогая Пруденс!

– Ох, Стивен, это так ужасно! – Она восприняла его объятия без всяких колебаний. – И как такое могло случиться?! Я была уверена, что Клеменси в Лондоне, у Бозинни. Слава богу, хоть вы не были дома!

Шоу ничего ей не ответил. На эти слова у него ответа не нашлось.

Воцарилось неловкое молчание, поскольку остальные, кто не мог похвастаться столь же глубокими эмоциями, были поражены и сконфужены этим заявлением и тем, что на них не обратили никакого внимания и вообще явно желали, чтобы их тут вообще не было.

– Это сестра миссис Шоу, – прошептал Мёрдо, наклонившись поближе к Питту. – Обе дамы – дочери покойного Теофилиуса Уорлингэма.

Питт никогда не слыхал ни о каком Теофилиусе Уорлингэме, но, по всей вероятности, этот человек пользовался здесь известностью и авторитетом, если судить по тому почтению, с которым Мёрдо произнес его имя.

Джозайя Хэтч прочистил горло, чтобы обратить на себя внимание и завершить этот эпизод.