“Получается, - сказал я, озадаченный, - вы путешествуете, никуда не попадая”.

“Можно сказать и так, - ответил он с ханслоуским[] акцентом. - У меня никого не осталось. Дети женились и разъехались. Я получил четверть миллиона за дом, гроши, форменное надувательство, что ни говори, если учесть, сколько я заплатил за него в конце войны. Как я поступаю с этими деньгами? Иду в туристическое агентство, где они разевают варежку и приводят всех поглазеть на меня. По большей части билеты с открытой датой, как они называются у них. Никакой спешки. Если пропускаю один самолет, жду другого. Еще я обзавелся этими, как их… дорожными чеками, очень удобно. Кое-что оставил в банке для Джейми, моего старшего, он по крайней мере с характером. Конечно, многое зависит от того, как долго продлится эта затея. Я ведь могу прожить дольше, чем рассчитываю, в этом случае мне придется снять с банковского остатка, не так ли? Впрочем, я уверен, что все это благополучно закончится в воздухе. Сами подумайте, как эти проклятые штуковины держатся в небе? Какая-то обязательно грохнется однажды, и я, глядишь, окажусь в ней, если повезет. Надеюсь, можно не беспокоиться”. Он отхлебнул пива и прислушался с вниманием, больше подходящим к внезапному музыкальному всплеску, чем к голосу, объявляющему рейс. Я сказал: “Это, кажется, наш”.

Меня устраивало, что нас не посадили рядом. На этот раз в первом классе людей оказалось немного, и я мог на соседнем сиденье разложить свои бумаги. Пакстон находился через проход от меня, без всякого дела, за вычетом радостей новичка-воздухоплавателя, пользующегося удобствами роскошного рейса. Он называл стюардессу “дорогуша” и “лапушка моя”, захмелел от трех порций джина, но протрезвел за ланчем. Прищелкивая языком, говорил: “Вот жизнь - и никакой промашки!” Он посмотрел фильм не слишком уместный, об авиакатастрофе, послушал с открытым ртом концерт для голоса с оркестром, получил удовольствие от горячего полотенца. Даже прошел в туалет с электробритвой ради необязательного бритья и вернулся, благоухая всеми ароматами “тысяча и одной ночи” или чем-то еще в том же роде.

Наконец появилась стюардесса с иммиграционными анкетами и таможенными декларациями. Она спросила: “У мистера, конечно, британский паспорт?”

“У меня его больше нет. Выбросил в Хитроу”. Она ахнула, даже присела рядом с ним.

“Простите, сэр?”

“Я не в Нью-Йорк. Я лечу - позвольте, я сейчас взгляну… да, вот, - (развернув маршрутный листок на бланке туристического бюро), - следующая остановка Тринидад. Вест-Индия, если не ошибаюсь”.

“Но вы должны приземлиться в Нью-Йорке и пройти иммиграционный и таможенный контроль. Как все”.

“Я не хочу в Нью-Йорк. Насмотрелся на него до тошноты по телевизору. Я хочу в этот, как его, в Тринидад. Оттуда в Майами, где пересаживаюсь на самолет - куда? - сейчас скажу… правильно, в Рио-де-Жанейро”.

“Ни в один американский аэропорт вас не пустят без паспорта”.

“А что они со мной сделают? Отошлют назад? Разве это проще, чем отправить меня дальше по маршруту? Не понимаю, зачем все усложнять”. Она отошла от него обескураженная. Покорно заполняя декларацию, я почувствовал слабый укол, нанесенный моему самолюбию ощущением собственной несвободы. Пленник правил, невольник белой линии, сопутствующей иммиграционной очереди, игрушка таможенника, изучающего мои желудочные таблетки так, словно это наркотики.

“Сколько всякого вздора”, - сказал мне Пакстон. Я был согласен с ним. Мне вспомнился старик Эрни Бевин, министр иностранных дел в послевоенном лейбористском правительстве, говоривший, что каждый должен иметь возможность прийти на вокзал “Виктория” и заказать билет в любую часть света.