— Ну? А для кого же мы строим?

— Оно-то так. Коровам хорошо, а людям? Не очень-то принимали их в расчет инженеры, которые планы рисовали. Сами знаете, нет работы трудней, чем у доярки. И грязней…

— В плане есть душевая…

— Душевая есть. А надо, чтобы стояла и печка теплая, и могла бы доярка скинуть ватник да надеть белый халат. То есть чтобы был свой шкафчик и тумбочка и чтобы поставили мы для нее телевизор… А тут нагорожено всяких чуланчиков да каморок для инвентаря, для бидонов, для…

Грек сбил на затылок фуражку, пристально посмотрел на Безродного:

— Слухай, Безродный…

— Я-то Безродный, — сразу перевел разговор в другую плоскость парторг. — Мне что… Мне ничего не надо… А вот дояркам…

— Ты уже посчитал каморки? Сколько их?

— Да около десятка. Половина ненужных. Хотите, покажу прямо тут, на плане? Оно, может, и рано подымать шум…

— Где там рано, — почему-то сердито хмыкнул Василь Федорович. — Еще чуть — и будет поздно.

Сердился он на себя, и Безродный понял это.

Они долго ходили по котловану, по кирпичной кладке, сверяясь с планом, который прихватил Безродный.

— Будем перепланировать, — наконец решил Грек. — Натер ты мне перцу в нос. Но хорошо, что ты, а не доярки. Те натерли бы покруче. Надо же… Черт бы побрал этих плановиков… Сами для себя планируют кабинеты — как конюшни, а людям скупятся отвести лишний метр. — Он помолчал и повел дальше: — Хлебнем мы с тобой лиха на этом комплексе. Наши фермы рушить я не дам. Сначала проведем только реконструкцию. Из кирпича молока не выдоишь.

Это была обычная Грекова воркотня, но и не только воркотня. И Безродный осторожно подкинул:

— Был я на совещании… выступал там один завфермой, со Львовщины. Задумали они интересную штуковину. Называется «поточный метод». Но не в названии дело. Все у них там раздельно…

— Ну-ну, интересно, рассказывай, — блеснул глазами Грек.

Когда речь шла о чем-то новом, он подхватывал сразу, хотя и со скептическими нотками. Это было способом разогреть собеседника и таким образом глубже вникнуть в проблему.

Им и вправду этого разговора хватило до самого вечера. В крутых спорах Безродный пасовал перед Греком, но не всегда и старался выстоять: чаще, и вполне сознательно, он «заводил» Грека, втравливал в дело, и тот не давал уже ему покоя сам.

Новый метод заинтересовал Грека, и он решил послать в тот далекий колхоз на Львовщину секретную разведку.

Те, утренние, мысли вернулись к нему только вечером.

«Я снова ничего не понимаю. Мне казалось, отцовское прошлое уже не касается меня. А вот сегодня прочитал письмо Голуба и понял, что касается. И если я не разузнаю все до конца… Я просто не могу так жить. Я готов принять наказание, если оно и не мое. Пойти на все, только чтобы освободить Горелого от его мук и Голуба от его ненависти. Ну, что касается Голуба, то я обманываю себя. С Голубом я не могу согласиться. Что-то нас и объединяет и разделяет. Разделяет больше, нежели объединяет. Да, я готов принять наказание. А может, не готов? Может, мне это только кажется? Нет, мы заглядываем в себя, зная наперед, что там лежит, только делаем вид, что не знаем. Иногда что-то в нас меняется, становится больше или убавляется. Но мера остается та же. Есть в нас доброе начало, оно нас ведет, манит. Куда ведет — этого, наверно, не знает никто. Куда и для чего. Наш разум подсказывает, что все существует для него и только для него. В далеком будущем он хочет перехитрить этот великий закон, взять верх. Но ведь разум тоже существует благодаря великому закону!

Когда-то я не мыслил мира без себя.