После десяти он встал и приготовил для всех бутерброды с голландским сыром и колбасой, найденными в холодильнике. Колбаса была острой, приправленной черным перцем — именно такую любила Иврия. Вскипел чайник, и Иоэль разлил по стаканам чай. Мать его сказала: «Предоставь это мне». Он ответил: «Ничего. Все в порядке». Они пили чай с лимоном, но к бутербродам никто не притронулся.

Около часу ночи Лиза убедила Авигайль проглотить две таблетки валиума и уложила ее, прямо в одежде, на двуспальную кровать в комнате Неты. Она и сама прилегла рядом, не выключая ночника в изголовье. В четверть третьего Иоэль заглянул к ним в комнату и увидел, что обе спят. Трижды просыпалась Авигайль. И плакала. И успокаивалась. И снова воцарялась тишина.

В три Нета предложила Иоэлю сыграть в шашки, чтобы убить время. Он согласился. Но внезапно его одолела усталость. Глаза горели. И он пошел в «кукольную комнату», чтобы немного вздремнуть на своей кровати. Нета проводила его до двери. Остановившись на пороге и расстегивая пуговицы рубашки, он сказал, что намерен воспользоваться своим правом досрочно выйти на пенсию. Еще на этой неделе он подаст рапорт об отставке, не станет дожидаться замены. «А с окончанием учебного года мы уедем из Иерусалима». Нета проговорила: «По мне, так…» И не добавила больше ни слова.

Он не закрыл дверей и лежал на кровати, закинув руки за голову, уставив в потолок воспаленные глаза.

Иврия Люблин была его единственной любовью, но все с этим связанное осталось в далеком прошлом. Остро, до мельчайших подробностей, помнил он, как много лет тому назад однажды — после тяжелой ссоры — занимались они любовью. От первого нежного прикосновения до последнего содрогания рыдали оба, он и она. А потом долгие часы лежали обнявшись, не как мужчина и женщина, а как два человека, замерзающих ночью в поле, где застигла их метель. И оставался он в ее лоне до конца той ночи, даже когда страсть улеглась. Вместе с памятью в нем проснулось желание, жажда ее тела. Широкой грубоватой ладонью осторожно прикрыл он свое мужское естество, словно успокаивая, стараясь, чтобы не двигались ни оно, ни ладонь.

Поскольку дверь была открыта, он протянул другую руку и погасил свет. Как только свет померк, Иоэль осознал, что тело, которого он так страстно жаждет, зарыто нынче в землю и пребудет там вечно. И детские коленками, и, левая грудь, особая округлость которой делала ее красивей правой, и коричневая родинка, иногда проглядывавшая среди волос на лобке. И тут он увидел себя, заключенного в четырех стенах, в полной темноте. И увидел ее, нагую под прямоугольной бетонной плитой, что придавила насыпанный над нею холмик земли. Под проливным дождем, во тьме кромешной. И вспомнил, как ужасно боялась она замкнутых пространств. И поправил себя: мертвых не хоронят обнаженными. И снова протянув руку, в панике зажег свет. Охватившее его желание прошло. Он закрыл глаза. Лежал на спине и ждал, когда наконец придут слезы. Но слезы не приходили, и сна не было, и рука его стала искать ощупью на тумбочке у кровати книгу. Ту, что осталась в Хельсинском отеле.

Под аккомпанемент ветра и дождя он издали, через открытую дверь, наблюдал, как его дочь, некрасивая, скованная в движениях, собирала и ставила на поднос пустые кофейные чашки и чайные стаканы. Все это она отнесла на кухню и не спеша вымыла. Тарелку с бутербродами обернула полиэтиленовой пленкой и осторожно поставила в холодильник. Погасила почти везде свет и проверила, заперта ли входная дверь. Затем дважды постучала в дверь маминой «студии», прежде чем открыть и войти…

На письменном столе лежала ученическая ручка, принадлежавшая Иврии, и стояла чернильница, так и оставшаяся открытой. Нета закрыла чернильницу, надела на ручку колпачок. Взяла со стола квадратные очки без оправы, какие носили в прежние времена педантично внимательные семейные доктора.