Он постучался к Нете в третий раз и, не услышав ответа, отворил дверь. Его дочь, угловатая, худая, с безжалостно — чуть ли не наголо — остриженной головой, спала. Одна ее нога свесилась на пол, будто девочка собиралась вот-вот вскочить, виднелась костлявая коленка. Открытая книга скрывала лицо. Он осторожно убрал с лица книгу. Снял потихоньку, не разбудив Нету, очки в прозрачной пластмассовой оправе и положил у изголовья. Нежно, очень бережно поднял ее свесившуюся ногу и устроил на постели. Прикрыл простыней худенькое тело. Задержался еще на мгновение, бросив взгляд на портреты поэтов на стене. Амир Гильбоа одарил его тенью улыбки. Иоэль повернулся к нему спиной, выключил лампу и вышел. Уже на пороге он неожиданно услышал из темноты сонный голос: «Погаси свет, ради бога», — хотя свет уже не горел. Иоэль вышел, не сказав ни слова, и беззвучно закрыл за собой дверь.

И лишь тут вспомнил о том, что смутно беспокоило его весь вечер: ножницы, брошенные после стрижки изгороди на краю газона, так и валяются в траве. А ведь это нехорошо, если придется им пролежать мокрыми от росы всю ночь. Обув сандалии, он вышел в палисадник и увидел, обрамленную бледным ореолом полную луну, уже не пурпурно-красную, а серебристо-белую. Услышал стрекотание цикад и лягушачий хор, несшийся со стороны цитрусовой плантации. И душераздирающий вопль, что вырвался сразу из всех телевизоров в домах вдоль улицы. Затем уловил он шелест дождевальных установок и далекий шум машин, проносящихся по автомагистрали. Скрипнула, закрывшись, дверь в одном из домов. Тихо повторил он самому себе по-английски слова соседки: «Что, тяжела жизнь?» Вместо того чтобы вернуться домой, он запустил руку в карман и, обнаружив там ключи от машины, сел за руль и поехал…

Когда он вернулся в час ночи, улица была тиха, а дом его темен и безмолвен. Он разделся, лег, надел на голову стереофонические наушники и до двух, а то и до полтретьего ночи слушал программу, составленную из коротких музыкальных произведений эпохи барокко. И листал страницы так и не завершенной работы. Сестер Бронте, как он выяснил для себя, было не трое, а пятеро — две старшие умерли в 1825 году. И еще имелся у них брат, пьющий, больной чахоткой, по имени Патрик Брануэлл. Иоэль читал, пока сон не смежил веки. Утром мать его вышла взять газету, оставленную на краю газона, и отнесла ножницы на место, в сарай, где хранились садовые инструменты.

VIII

И поскольку дни и ночи были свободны и пусты, вошло у Иоэля в привычку почти каждый вечер смотреть телевизор. До полуночи, пока не кончались передачи. Обычно мать его сидела в кресле напротив, с вышиванием или вязанием. Ее серые узкие глаза и крепко сжатые, словно закушенные, губы придавали лицу выражение мрачной обиды. Он валялся в шортах на диване в гостиной, откинувшись на гору собранных в изголовье подушек. Случалось, что и Авигайль, несмотря на траур, присоединялась к ним, чтобы посмотреть последний выпуск новостей. Ее лицо, в чертах которого было что-то от ядреной славянской крестьянки, излучало бесконечную, неподвластную обстоятельствам доброту. Женщины заботливо следили за тем, чтобы на столе в гостиной стояли холодные и горячие напитки, блюдо с виноградом, грушами, сливами, яблоками.

Шли последние дни лета.