Папа, а те, которые были беспечны, что они едят? Ну, что-то у них, конечно, осталось. Кроме того, добрый граф Генрих раздает всем голодающим зерно. А мы — я и другие уважаемые люди города, — помогаем ему.

Это тоже было правдой. Но все же отец запрещал ей выходить на улицу.

Потому что от голода люди сходят с ума.

Потому что в городе не осталось ни одной собаки и кошки.

Потому что она слышала, как кухарка сказала матушке Говорят, в посаде уже четверо ребятишек пропало…

Думать про это было страшно. А потому Трудхен опустилась на колени и занялась тщательным обследованием подвала. Палочки, щепки и черепки, конечно, ни в какое сравнение не идут с весенними ручьями, водопадами и плотинами. Но все же лучше возиться с ними, чем думать о засоленных детских ручках и ножках.

И вскоре Сарацинский Рыцарь уголек), Сын Французского Короля белая дубовая щепка) и Нищий Скрипач простая серая щепочка, подпоясанная синей ниткой вытащенной трудиного рукава) странствовали по волшебному лесу в поисках Золотого Королевства. А Гертруда, принцесса из Золотого Королевства тополиная веточка) пряталась от них за деревьями и устраивала им всякие ловушки и испытания.

Путники добрались уже до серебряного дворца Госпожи Горностаев, когда к Трудхен в первый раз прикоснулась Та Музыка. Именно прикоснулась, потому что девочка так увлеклась жизнью щепочек, что оглохла для всех звуков настоящего мира. И чистая, как лезвие кинжала, почти невесомая мелодия скользнула в узкое окно, словно в прорезь доспехов и легонько толкнула Трудхен в плечо. Убила и тут же воскресила.

Будто это пели корни деревьев, и нерожденные еще листья, и маленькие голубые змеи, хранящие сокровища глубоко в недрах земли, и голуби, живущие под крышами домов…

Вернее жившие, потому что сделать рогатку совсем не трудно, а голод сводит людей с ума.

И серебряные колокола серебряного замка вызванивали ту же мелодию, звали в гости Нищего Скрипача и его скрипку.

Только ведь это не скрипка, это флейта, правда?

И музыка в самом деле звала, отбегала на три шага, возвращалась, торопила, ведь если уже умерла и воскресла, что толку оставаться здесь? Здесь, где горностаи едят крыс, люди — голубей, предусмотрительные — беспечных, взрослые — детей. Зачем, если есть дорога в волшебный лес. Если только ради того, чтобы разглядеть ту дорогу, и зажигают рождественскую звезду или летние костры. Но все равно не видят, и лишь музыка знает ее, и делится этим знанием бездумно, расточительно, как весеннее небо — дождем. Нужно лишь умереть и воскреснуть, и идти, и холмы признают тебя своей и расступятся перед тобой.

А потом были башмаки. Вначале старые, расползающиеся, хлюпающие на каждом шагу сапоги, а потом деревянные, отцовской рукой выточенные башмачки, чьи-то щеголеватые сапожки, потом просто опорки, из которых высовывались посиневшие от холода пальцы, потом бархатные дорогущие туфельки, и снова деревянные лодочки, и даже, кажется, мелькнул маленький детский костыль, и снова, и снова, и опять…

А потом было то, о чем Трудхен вспоминала со жгучим стыдом. Как она колотилась в подвальное окошко и кричала. Сначала еще что-то осмысленное подождите! возьмите! — а потом это был уже бессловесный рев, как у грудной, потом как у новорожденной, а потом был просто звериный вой. И даже сорок лет спустя, когда старая уже Гертруда слышала призывные вопли мартовских котов, ее бросало от воспоминаний в жар и краску.

Но музыка все равно была, правда? Музыка все равно была?

Конечно, как же иначе…

2

Осенью 1324 года, как и двести лет до того, как и шестьсот лет спустя, паломники, бредущие в Сантьяго-де-Компостеллу, останавливались на ночлег в городе Кельне.

Город равнодушно пропускал их сквозь себя, позволял провести ночь под своими крышами, оставить молитвы и лепты в полусотне своих церквей.