Гертруда ступала так тихо, что крыс спугнул лишь шелест ее юбки. Твари бросились наутек, старик испуганно глянул вверх, на незваную гостью.

— Вот я и нашла тебя наконец, — сказала женщина.

Старик прикрыл рукой лицо, будто защищаясь.

— Простите меня, не помню я вас, ничего я уже не помню, госпожа, — забормотал он, явно мечтая сбежать вслед за танцорами.

И тогда женщина произнесла короткое как вздох имя своего родного города

— Хаммельн.

Старик совсем съежился.

— Там был твой ребенок? — спросил он убито.

Гертруда тихо рассмеялась.

— Я кажусь такой старой? Я сама была ребенком тогда, сорок лет назад. Ребенком, которого за провинность посадили в подвал. Потому — единственным ребенком, который остался в тот день в Хаммельне.

Старик схватил Гертруду за руки.

— Поверьте, госпожа, мне самому больно об этом вспоминать, я сожалею, я страшно сожалею, поверьте, это была дурацкая шутка. Я так разозлился тогда, что не заплатили деньги. Сами знаете, для бедного человека это страшно. А я был молодой, голодный и решил их припугнуть. Но я никого не топил, нет, поверьте. Просто отвел ребятишек миль за пять от города и отпустил. А они как припустили все по дороге прочь! Я им кричу Ребята, вы что, очумели? Город-то в той стороне! А они не слушают. А те, кто постарше еще и поколотить обещали, если не отстану. Не лезь, говорят, не в свои дела, рвань подзаборная. Видно, очень уж им не хотелось в город-то возвращаться.

— Голод сводит людей с ума, — пробормотала Гертруда. За сорок лет она видела такое не раз и ничуть не удивилась.

— Простите меня, госпожа, не хотел я, — тянул свое старик.

— Да погоди ты, — сказала Гертруда, — Бог с ними, с ребятами. Не захотели потом домой показываться, значит так надо им было. Я не прощать, я просить тебя хочу. Открой для меня еще разок Дорогу.

— Какую дорогу? — переспросил старик. — Куда дорогу?

— Откуда ж мне знать куда? Куда твоя музыка звала. Через холмы, или через волшебный лес, или через воды речные, это уж как получится. Главное — чтобы прочь отсюда.

— Зачем тебе? — изумился старик. — Детишек маленьких бирюльками можно куда угодно заманить, это ясно, но тебе-то зачем?

Гертруда присела рядом с ним, обняла руками колени.

— Ну прежде всего, затем., что где-то это место есть. Знаешь, у нас теперь улицу, по которой ты шел тогда Тихой Улицей зовут. На ней не танцуют никогда, и музыка не играет. Даже когда невесту из церкви везут, музыканты замолкают. Говорят, потому, что всем детишек жалко. Только, я думаю, еще и потому, что там твоя музыка до сих пор звучит, и рядом с ней играть смешно. Когда я замуж выходила мы тоже там в тишине проехали. И я подумала тогда значит, правда, есть какое-то другое место. Где все не так, как здесь. Как — не знаю, но хорошо бы узнать. И когда своих детей носила да нянчила все жалела, что не могу им про это ни спеть ни рассказать, слов таких у меня нет.

— Ты что, здесь плохо жила? По тебе не скажешь.

Гертруда снова рассмеялась.

— Отчего же плохо? Хорошо жила. Муж все время по торговому делу в разъездах был, так я полной госпожой в доме оставалась. Друг был в одно время, до того ласковый, веселый, словно брат родной. Рожала восемь раз, четверо выжили. Сейчас один с французским королем торгует, другой с французским королем воюет, дочери да и невестка уже с приплодом.