Разбудить Барри не удалось, и пришлось звонить ему на работу, притворяться сестрой и врать, что у него простуда.

Проводив Кларка, я вернулась в гостиную. Шлепнула Барри по заду, он застонал. Тогда я пощекотала его яйца, он улыбнулся.

— Давай же, туша, — сказала я. — Нас ждут великие дела. — И перевернула его на бок. Тогда я и увидела телеграмму снова. Она валялась на полу, и сонные пальцы Барри скребли по ней.

Сначала я отшвырнула телеграмму и, опустившись на пол, занялась Барри. Увидев, что ничто не выведет его из ступора, не говоря уже о том, чтобы подвигнуть его на какие-то действия, я чертыхнулась и взяла телеграмму.

Пальцы меня не слушались, поэтому, открывая конверт, я разорвала сообщение пополам. Я выхватила слова «крематорий» и «вторник» и сперва подумала, что это отвратительная реклама, как приготовиться к загробной жизни. Но потом я увидела в начале сообщения слово «отец». А рядом с ним — «метро». Я сложила половинки и попыталась прочесть.

Она сообщила самый минимум. Он умер в поезде метро между станциями «Найтсбридж» и «Саут-Кенсингтон», по пути домой из оперного театра в вечер нашей неожиданной встречи. Три дня спустя его кремировали. На четвертый день прошла заупокойная служба.

Помню, я подумала: «Ах ты, сучка поганая! Мерзкая тварь!». Мне стало жарко, меня распирало. Я почувствовала, как словно горящим обручем сжало голову. Нужно было дать этому выход. И немедленно. Я скомкала телеграмму и ткнула ею в морду Барри. Схватив за волосы, стала мотать туда-сюда его голову.

— Просыпайся, придурок! — Я кричала и смеялась. — Проснись! Проснись! Черт бы тебя побрал. Проснись! — Он застонал. Выпустив его голову, я отправилась на кухню. Набрала в кастрюлю воды и понесла в комнату, обливая ноги и не переставая кричать: — Вставай, вставай, вставай!

Я потянула Барри за руку, и его тело сползло туда, куда я хотела, — на пол. Я перевернула Барри на спину и окатила водой. Он разлепил глаза и пробормотал:

— Эй, в чем дело?

Этого оказалось достаточно.

Я набросилась на него. Я била его, царапала и щипала. Он замахал руками, как ветряная мельница, и крикнул:

— Какого черта!

Попытался схватить меня, но ему, еще полусонному, не хватило сил. Я засмеялась, потом заорала:

— Проклятые ублюдки!

— Эй! Лив! — взвыл он и пополз.

Я его не выпустила, села верхом, отвешивая тумаки, кусая за плечи и вопя:

— Оба вы сволочи!

— Да в чем дело? — спросил он. — Какого дья…

Я схватила бутылку с остатками эвкалиптового масла, которая лежала на полу рядом с тарелками от нашего ужина, и ударила Барри по голове. Бутылка не разбилась. Я била его по шее, по плечам. И все время кричала. И смеялась, смеялась. Ему удалось встать на колени. Я успела ударить его еще раз, прежде чем он отшвырнул меня. Я оказалась у камина и схватила кочергу. Размахивая ею, я кричала:

— Ненавижу тебя! Нет! Вас обоих! Подонки! Слизняки вонючие!

— С ума сошла! — крикнул Барри, бросился в спальню и захлопнул дверь.

Я принялась колотить по двери кочергой, чувствуя, как летят щепки. Когда у меня заболели плечи, а руки больше не могли поднять кочергу, я швырнула ее вдоль коридора и съехала по стене на пол.

Тогда я наконец-то заплакала, приговаривая:

— Пошел вон, Барри. Совсем. Прямо. Сейчас.

Через пару минут дверь приоткрылась. Я сидела, уткнувшись головой в колени, и головы не подняла. Услышала, как, обходя меня, Барри пробормотал:

— Сука ненормальная.

Затем он разговаривал с голосами, звучавшими снаружи у нашей двери. Я слышала, как своим голосом диктора «Би-би-си» он произносит: «ссора», «характер», «женские штучки», «недоразумение».