Надя Крупская прочла много книг и знала, что иногда зрелище сильного, простого человека из народа помогает тяжелобольным. Лепешкина пустили работать на территорию Горок. Через две недели все было готово.

В октябре 1923 года Ленин потребовал отвезти себя в Кремль. Задачи, собственно, у него там были простые и всего две. Первая — положить кое-что в ящик стола в его кремлевском кабинете. Вторая — забрать кое-что из этого ящика.

«Дорогие товарищи! — написал он на фирменном совнаркомском бланке, которыми его продолжали снабжать и в Горках. — Заехали мы с вами куда-то совсем не туда. Я думал, что можно сделать революцию, а вместо революции у нас сплошная кровь и разруха. Гражданская война меня добила, а ЧК вообще превратилась в главную государственную службу. Это хрень, архихрень, товарищи, я этого не хотел, товарищи. Я думал повеселиться, а получилось чорт-те что. В другой стране все могло быть иначе, но тут у нас только и ждут повода поубивать друг друга. А главное — очень все скучно, и могу предчувствовать, что скоро начнут веселиться нашим обычным способом. Всем товарищам большевизанам от души советую уйти, как сделаю это сейчас я. Искать меня вам не рекомендую, потому что все равно не найдете. Мы, большевизаны, отлично умеем прятаться. Если даже мы все уйдем, революция в России уже все равно не остановится, но советую вам на всякий случай ввести новую экономическую политику, то есть постепенно вернуться ко временам, когда можно было хоть покушать. И давайте в Женеву, а не то в Цюрих, явки я все помню и, если что, помогу. Проживем, сделаем второй „Интернационал“. А здесь добра не будет, я вам точно говорю. Здесь одна половина народа валит другую половину, и так по очереди. А счастья нет. Поэтому я пошел, и вы давайте тоже. А на хозяйстве можно пока подержать Кобу, этот уж точно ничего не испортит. Он, правда, слишком глуп (потом это слово прочитали как „груб“), поэтому для контроля можно поставить Бухарина и Пятакова. Ваш Ленин».

Написал сверху размашистое «Письмо к съезду», перечитал и сделал приписку:

«А Феликсу я не верю, и вы не верьте. Феликс хочет власти. Доказывать я это сейчас не буду, а просто говорю, что я тебе, Феликс, не верю, и не люблю тебя, Феликс. И в партию тебя больше не возьму. Товарищи, не слушайте Феликса! Он не железный, железных не бывает. Он деревянный, а это неинтересно».

Подумал еще чуть-чуть и приписал для бодрости:

«Главное — хвост пистолетом! В. Л.»

Он еще раз перечел письмо. Вроде бы все там было, но чего-то не хватало. Чего? Он никак не мог сообразить; он стал думать обо всем подряд. Мысли разбегались. «Если письмецо от Алешки придет — хранили чтоб до моего возвращения...» (Он все ждал ответа на свое письмо племяннику в Австралию.)

Вечером 20 октября Ленин неожиданно приехал в своей кремлевский кабинет. Старательно имитируя дряхлость и усталость, поднялся по знакомой лестнице, открыл дверь, выдвинул ящик стола, положил туда письмо к съезду, пошарил, выгреб то, за чем ездил... Три источника и три составные части, так и лежавшие все это время в столе, никуда, слава богу, не делись. Наперстки еще могли пригодиться в новой жизни, которую он намеревался начать.

Он ушел бы уже тогда, но возникли непредвиденные сложности — за работой Лепешкина следили в три глаза, и только к январю наконец готова была тайная дверь в ограде, замаскированная под секцию забора.

Утром 21 января Ленин чувствовал страх и радость. Все должно было получиться, не могло не получиться.

«Кузнеца», — написал он левой рукой на бланке Совнаркома. Лепешкин впрягся в санки и повез Ленина кататься. Ленин смеялся тонким идиотическим смехом.

Как только они свернули за первый поворот, Ильич ткнул Лепешкина тростью в спину:

— Гони, мать твою! К забору!

Лепешкин припустил рысью.