— О ком?

— Вы знаете о ком. — Феликс Эдмундович сверлил своим изумрудным взором лоснящуюся зиновьевскую морду, и тот, не выдержав, опустил глаза. — Каннегиссер убьет Урицкого. — «А ежели что не так пойдет — можно будет все списать на жидовские междоусобные разборки...» — Это я беру на себя. А далее он ваш.

— Годится, — с маслянистой улыбочкой повторил Зиновьев. — Ну, что? Теперь пройдемте в подвальчик? Там сегодня приготовлено много народу. А то ведь у вас в Москве особо не разгуляешься...

— Да, ваш бывший друг Каменев любит миндальничать, — сказал Дзержинский. — И его приятельница Крупская всюду сует свой нос... Пойдемте, Григорий Ефи... Евсеевич. Я вам еще привез новые тисочки для рук. Очень рекомендую.

Он долго думал, в каком обличье нанести визит молодому поэту и с какого боку к нему подъехать. И принял парадоксальное, невероятно смелое решение. Он пришел к Каннегиссеру без грима и парика, наклеив лишь свою обычную острую бородку, с которой его знала вся страна, и представился... своим собственным именем.

— Я... мне не о чем с вами разговаривать, — сказал Каннегиссер. — Прошу вас уйти. Иначе я за себя не ручаюсь.

Губы его были крепко сжаты, глаза смотрели спокойно и холодно. Сейчас этот красивый юноша казался много старше, чем на фотоснимке, хотя прошло всего полтора года. При виде его Дзержинскому сразу вспомнился молодой князь Юсупов, и кровожадная злоба вспыхнула в нем. «Да, не удалось, не удалось... Удрал, проклятый. Ну так этому не сносить же головы!»

— Умоляю, выслушайте меня, г-н Каннегиссер!

— Вы б еще назвали меня товарищем! — усмехнулся тот, не разжимая губ. — Что вы можете сказать мне такого, что изменит мое отношение к вам и вашей банде?

— А вы смелый человек.

— Мне просто уже все равно.

— Да, Виктора уже не вернешь. Но...

— Не смейте произносить этого имени.

— А если я помогу вам отомстить его убийцам? — спросил Дзержинский.

— Вы?!

— Г-н Каннегиссер, вы многого не знаете... Власть — страшное испытание... Не буду притворяться пред вами, что я не хотел революции. Но то, что я увидел после победы, навсегда отвратило меня от большевиков. Это — дикие звери, негодяи. Я сам бывший эсер и всю жизнь сотрудничал с эсерами, вы можете навести справки, вам любой подтвердит. Полгода я обдумывал, как свергнуть власть большевиков. И теперь у меня есть план, есть множество честных людей, которые доверили мне возглавить заговор...

— Лжете.

— Что ж, вы можете прогнать меня, можете на меня донести. Я в ваших руках. Можете убить меня прямо сейчас, здесь. Хотите? — Дзержинский протянул Каннегиссеру револьвер рукоятью вперед, медленно расстегнул на груди кожаную куртку, рубаху. — Вот мое сердце. Прицелиться, право, нетрудно. — Револьвер, конечно, был не заряжен: Феликс Эдмундович всегда играл наверняка.

— Не верю я вам... — слабо сопротивлялся бедный поэт. Но его романтическое воображение уже было захвачено.

— ...Итак, я обеспечу вам отход после убийства Урицкого, — заканчивал наставления Феликс Эдмундович. — А потом мы с вами ликвидируем ублюдка Зиновьева. — Он искоса взглянул на поэта, но тот ни одним движением брови не показал, что имел уже удовольствие познакомиться с товарищем Зиновьевым. — А в это время в Москве... Но я не имею права раскрывать вам всего заговора. Вы же понимаете...

И вот утром 30 августа из квартиры на Саперном вышел, одетый в кожаную куртку, молодой поэт; он сел на велосипед и поехал к Дворцовой площади. От Дзержинского он знал, к какому подъезду и в котором часу приедет Урицкий. Он вошел в подъезд, осведомился у швейцара, принимает ли Урицкий, и, получив отрицательный ответ, уселся на подоконник — один бог знает, о чем он думал в эти минуты, — и стал ждать.