— Здоров, здоров врать! — смеются мужики.

— А и правда, — говорит Ленин. — Может, и не было ничего. Налейте, братцы!

«Всех докторов бы — на кол! О Matka Boska, до чего ж тяжело и скучно, и как мне это надоело!» Так думал Феликс Эдмундович, лежа в гробу и слушая длинные, цветистые речи. Говорили о нем хорошо, как о всяком покойнике: то были его похороны...

Летом 1926-го Богданову, ставшему директором первого в мире Института переливания крови, наконец удалось вновь синтезировать некоторое количество живой и мертвой воды, но они по своим свойствам несколько отличались от первой партии: так, после приема мертвой воды у человека полностью сохранялось сознание. Сам Богданов, которому никогда не приходилось обитать в гробу, считал это шагом вперед, но Дзержинский, уже совершавший в 1906-м подобное путешествие, придерживался на этот счет иного мнения: быть недвижным и беспомощным, но при этом все слышать и сознавать — было мучительно. Однако это было, конечно, лучше, чем ничего. Подлец Богданов всячески пытался скрыть свое чудесное изобретение, но от всевидящего взора Дзержинского невозможно было укрыться. При помощи страшных угроз он вынудил доктора снабдить его волшебными зельями; к сожалению, самого доктора пришлось оставить в живых, поскольку именно он должен был, прокравшись к гробу ночью после похорон, оживить своего пациента. Феликс Эдмундович не допускал мысли о том, что Богданов посмеет его обмануть: во-первых, научная любознательность вынудит доктора довести до конца свой эксперимент, а во-вторых, месть Председателя ВЧК может быть страшна и на том свете...

Изобретение пришлось как нельзя более кстати: когда 20 июля, выступая на пленарном заседании ЦК партии, он почувствовал боль и понял, что отравлен, то смог слабеющей рукою поднести к посинелым губам заветный пузырек; мертвая вода нейтрализовала действие яда, и две минуты спустя он уже мог наблюдать несколько ошалело, как коварные «товарищи» суетятся над ним, пытаясь нащупать пульс. «Кто?! — думал он. — Кто отравил меня?» Глаза его были открыты, но глазные яблоки не ворочались, и он мог видеть только тех, кто заглядывал ему прямо в лицо. Старинное поверье гласило, что убийца, приблизившись к убитому, непременно выдаст себя каким-нибудь движением или возгласом; но все партийные соратники, насколько он мог судить по выражениям их лиц, были искренне озадачены случившимся с вождем «сердечным приступом», хотя и не слишком огорчены.

Ступая мягко в своих сапожках, к нему подошел Коба и протянул свою руку с черными от грязи ногтями; рябое лицо было бессмысленно и тупо, как всегда. Но в этот миг он вспомнил, вспомнил, как на днях застал дурачка сидящим на полу своей конурки и наблюдающим с холодным любопытством за предсмертной агонией черной крысы! «Мышьяк, мышьяк! Он практиковался! Неблагодарная, мерзкая тварь!» А нынче утром Коба подавал ему кофе! В душе Феликса Эдмундовича забурлил бессильный гнев; он напряг все мускулы, но не мог пошевелиться... Корявая рука протянулась к самому его лицу и закрыла ему глаза. Больше он ничего не увидит до того момента, когда Богданов освободит его. Он мог только слышать и думать.

Дух его, на время освобожденный волшебным зельем от оков плоти, воспарил высоко; он ощущал себя ангелом; мысли были чисты и грустны. «Ванда, Ванда, прости — еще не пришло время нам встретиться. Придется тебе подождать, любимая, родная». Сквозь гул разных голосов он услышал, как женский голос тихо сказал «бедолага» или что-то в этом роде. Мария Спиридонова пришла на его похороны. Это было ему неожиданно приятно и наполнило его сердце тихой печалью.