— Ничего себе заявки!

— Я знаю.

— Может, все-таки пусть полиция разберется?

— Мне нужна информация, сержант. Люблю все знать, болезнь у меня такая. Тревожное расстройство, мне надо все держать под контролем.

— Ну так и держите под контролем самого себя!

— Мы можем пройти в ваш кабинет?

— Нет.

— Скажите точно: Нола действительно умерла в пятнадцать лет?

— Да. Анализ костей подтвердил.

— Значит, похищение и убийство произошло одновременно?

— Да.

— Но эта сумка… Почему ее закопали с сумкой?

— Понятия не имею.

— А если у нее была сумка, мы можем считать, что она сбежала из дому?

— Если вы к побегу готовитесь, вы же, наверно, одежду в сумку положите?

— Верно.

— А там была только эта книжка.

— Один — ноль в вашу пользу, — сказал я. — Потрясен вашей проницательностью. Но эта сумка…

Он не дал мне договорить:

— Черт меня дернул сказать вам тогда про эту сумку. Сам не знаю, что на меня нашло…

— Я тем более.

— Жалость, наверно. Да, точно: мне вас стало жалко — вид потерянный, ботинки все в грязи.

— Спасибо. А можно еще вопрос: что вы можете сказать о вскрытии? Кстати, про скелет говорят «вскрытие»?

— А я откуда знаю?

— Или более подходящим термином будет «судебно-медицинская экспертиза»?

— Плевать я хотел на термины. Я вам одно могу сказать: ей раскроили череп! Раскроили! Бац! Бац!

Он замахал руками, изображая удары битой, и я спросил:

— Значит, ее убили битой?

— Да понятия не имею, зануда несчастный!

— Женщина? Мужчина?

— Чего?

— Могла ли женщина нанести такие удары? Почему обязательно мужчина?

— Потому что тогда был свидетель, Дебора Купер, она своими глазами видела и однозначно опознала мужчину. Ладно, писатель, разговор окончен. Вы меня слишком бесите.

— А вы сами что думаете про это дело?

Он вытащил из бумажника семейную фотографию.

— У меня две дочки, писатель. Четырнадцать лет и семнадцать. И я не представляю, как бы я пережил то, что пережил отец Келлерган. Я хочу правды. Хочу правосудия. Правосудие — это не просто сумма фактов, это работа, куда более сложная. Так что я буду продолжать расследование. И если обнаружу доказательство невиновности Квеберта, поверьте, он будет на свободе. Но если он виновен, тут уж будьте уверены: я не позволю Роту вешать лапшу на уши жюри, он большой мастак освобождать преступников. Это уж совсем никакое не правосудие.

Философия Гэхаловуда с его повадками разъяренного бизона мне определенно нравилась.

— В сущности, вы отличный парень, сержант. Давайте я угощу вас пончиками и мы еще побалакаем?

— Я не хочу пончиков, я хочу, чтобы вы убрались отсюда. Мне работать надо.

— Но вы должны мне объяснить, как ведут расследование. Я не умею. Что мне надо делать?

— До свидания, писатель. Насмотрелся я на вас, на всю неделю хватит. А может, и на всю жизнь.

Он не принимал меня всерьез; я был разочарован и не стал настаивать. Протянул ему руку на прощание, он чуть не раздробил мне пальцы своей лапищей, и я ушел. Но уже на улице, на парковке, услышал его оклик: «Писатель!» Я обернулся: его грузная туша рысью двигалась ко мне.

— Писатель, — произнес он, запыхавшись.