В начале XX века положение стало меняться. После преобразований государственного управления в 1905–1906 годах, после появления выборного законодательного органа — Государственной думы, после смягчения цензурных ограничений появились общероссийские центры формирования общественного мнения и публичные трибуны для его оглашения: парламент и независимая от правительства пресса.

Однако и в новых общественных условиях всё, что касалось придворного мира, что напрямую замыкалось на высших коридорах власти, — всё это оставалось уделом петербургского высшего света. Он нераздельно сохранил одну, но очень важную привилегию: хранить информацию об истинных и мнимых «закулисных тайнах» Императорского двора. Только здесь можно было найти сведущих «экскурсоводов» по закрытым от публики лабиринтам Царских апартаментов. Их и находили: дипломаты, журналисты, лидеры политических течений и партий, громкоголосые «цицероны» из стен Таврического дворца, где заседала Государственная дума.

Разгадывание же потаенных «механизмов власти» нередко сводилось к тому, что все выявленные в салонах «тайны» Империи оказывались сплошь и рядом «тайнами алькова» или, как тогда говорили, «тайнами корсета». Дамы же верховодили, другие места и иные уровни большинству из них были неведомы…

Столичное салонное «общественное мнение» редко бывало монолитным. Существовали отдельные фракции, «партии», имевшие разных протеже, отчего постоянно возникали трения, конкуренция, взаимное шельмование. «Битвы» в этой замкнутой среде, по сути дела, никогда не прекращались. Лишь иногда наступало затишье, заключались негласные перемирия, когда все объединялись перед лицом общего врага. Так получилось в истории с Распутиным, который стал в последний период Монархии мишенью, сделавшим единомышленниками и «партнерами по борьбе» людей, которые до того не только в гости друг к другу не ходили, но иные при нечаянных встречах даже и не раскланивались.

Салонный Петербург-Петроград не мог спокойно принять необычную новость: какой-то необразованный мужик оказался другом Царской Семьи, и его «в интимной обстановке» принимает Коронованный правитель, удостаивая чести, которой не имели именитые и родовитые.

О близости к Царям грезили, симпатий Монарха добивались даже те, кто по древности рода и по заслугам своих предков имел, как казалось, полное право претендовать на особое расположение. Когда же выяснилось, что вожделенное расположение получил какой-то «темный крестьянин», это смертельно задело родовую спесь. Конкретные обстоятельства, подлинная фактография общения Царя «с мужиком» мало интересовали. Шокировал сам факт.

Потрясение отозвалось волной возмущения среди «лучших фамилий России». Сначала неясно, а потом все уверенней и громче в богатых гостиных зазвучали разговоры об этом «ужасе». Начали искать объяснения, и очень быстро «достоверные заключения» появились и имели оскорбительный характер для Царя, и уничижительный для Царицы. При этом некоторые негодующие «салонные дирижеры» сами принимали у себя Распутина, а кое-кто даже и прибегал к его психотерапевтическим дарованиям, но об этом не вспоминали.

В общем и целом распутинский портрет — продукт творчества петербургского аристократического бомонда. Все же остальные — политики, журналисты, историографы — добавляли лишь детали, делали лишь некоторые «пейзажные мазки».

«Раскручивание» увлекательного распутинского «сериала» совпало со временем либерализации общественных условий в стране. Критика власти и даже самого Царя считалась уже «хорошим тоном», являлась признаком принадлежности к «прогрессивным слоям общества», а «прогрессивность» как знак европейского избранничества вошла в моду.