Один характерный пример. Представитель аристократии (род вел свою генеалогию с XI века), предприниматель и меценат барон Н. Е. Врангель, в написанных вскоре после революции воспоминаниях запечатлел взгляд «света» на Венценосцев. По его словам, одна из фрейлин «привела к Императрице простого неграмотного крестьянина, осужденного в Сибири, откуда он был родом, за изнасилование маленькой девочки (! — А. Б.). Я говорю о Распутине. Этот развращенный и циничный, но хитрый и умный мужик, говорят, обладал даром гипноза. Как бы то ни было (! — А. Б.) ему удалось подчинить себе волю Императрицы, уверить ненормальную (! — А. Б.) женщину, что он обладает даром предвидения и что, пока он при Ней, ни Царю, ни Ей, ни Наследнику ничего не грозит… Его слово стало законом для Царицы, а желание Царицы было законом и для Царя (! — А. Б.)». Подобные ложь и гнусность тиражировал один из «столпов общества»!

Хотя закон запрещал какие-либо публичные неблагожелательные высказывания об особе Монарха, как и о Его близких, но не предусматривал наказания за сам факт ведения критических разговоров. Число судебных преследований по статье закона «За оскорбление Величества» год от года уменьшалось, а представители элитарных слоев общества не подвергались им вовсе. Царский гнев больше уже не обрушивался на головы тех, кто позволял себе недопустимые выпады. Случаи гонений и преследований, не говоря уже о казнях, которым некогда подвергались царедворцы за «непозволительные речи», давно отошли в область исторического предания.

Император Николай II и Александра Фёдоровна знали, что некоторые придворные и даже родственники сплетничали и язвили на Их счет. Однако никаких мер карательного характера ни разу предпринято не было. Во-первых, потому, что облик и суть Царской власти со времени Государей Петра I и Павла I существенно изменились: она перестала быть деспотической. Во-вторых, Царь и Царица были убеждены, что если иметь чистые души, открытые Богу помыслы, то никакая грязь не пристанет.

Венценосцы объяснений со своими хулителями не устраивали, даже если они и принадлежали к ближайшему придворному окружению. В некоторых, наиболее вопиющих случаях Они иногда выражали свое нерасположение к инсинуаторам с поистине монаршим великодушием: кого-то не приглашали на дворцовый прием, кого-то не удостаивали беседы или внимания. Вот фактически те самые «страшные кары», которые могли настичь того, кто публично на великосветском рауте целый вечер размышлял о «психическом нездоровье Императрицы», о «слабоволии Царя» и о Его «небольшом уме». Таких господ почти никогда даже придворных званий не лишали.

Правителя Его «первые слуги» переставали бояться, а следовательно, как это всегда бывало в России, и уважать. Порой дело доходило до вопиющих случаев демонстрации непочтения.

Однажды фрейлина Императорского двора княгиня Мария Барятинская собралась пойти на прогулку с Императрицей и в полном облачении ожидала её в вестибюле дворца. По прошествии какого-то времени она узнала, что Александра Фёдоровна вышла на прогулку через другой подъезд и взяла себе в попутчицы другую придворную даму. Возмущению княгини не было предела. Ее, Барятинскую, даже не уведомили!

Фрейлина позволила себе публично разыграть сцену праведного гнева, решила «хлопнуть дверью», да так, чтобы «канделябры закачались». Надевая шляпу, заявила во всеуслышание: «Когда кто-то из Барятинских надевает свою шляпу, то лишь для того, чтобы больше не вернуться назад». Узнав об этом демарше, Александра Фёдоровна лишь улыбнулась. Во многих же столичных гостиных своенравный поступок княгини вызвал взрыв восторга. Её чествовали, как героиню…

Посмей нечто подобное совершить придворная дама по времена высокочтимого русскими европейцами Петра I или даже Николая I, то такую «революционерку» не только бы тотчас с позором изгнали из придворного круга, но могли бы и «упечь» в такую дикую глухомань, откуда великосветская диссидентка уж вряд ли бы вернулась в родовые апартаменты, чтобы снова любоваться «рассветом над Невой».