Патрик

Лимузин должен был забрать его в какой-то момент между половиной одиннадцатого и без четверти одиннадцать. Он должен оказаться в аэропорту в Кине по крайней мере без десяти двенадцать, откуда на «лирджете» прилетит в Кеннеди в половину второго или без четверти. Он должен был быть в больнице полчаса назад, но наверняка же отправился сначала в «Карлейль» напиться, или пыхнуть, или чего он там еще с собой делает. Но поскольку его никогда не заботила ни ответственность, ни то, что он заставляет других ждать, меня это совсем не удивляет. Я жду в вестибюле больницы, поглядывая на часы, звоню Эвелин, которая в больницу не приедет, и жду, когда его привезет лимузин. Когда становится очевидно, что он решил не появляться, поднимаюсь на лифте обратно на пятый этаж и принимаюсь ждать, расхаживая взад-вперед, в то время как помощники отца сидят у двери в его палату, переговариваясь друг с другом, изредка нервно поглядывая на меня. Один из них сегодня же вечером поздравил меня с загаром, который я приобрел на прошлой неделе на Багамах с Эвелин, что я воспринял как едкий сарказм. Он снова проходит мимо, направляясь в уборную. Улыбается. Я полностью его игнорирую. Мне не нравится ни один из этих людей, и они все будут уволены, как только отец умрет.

По темному коридору ко мне идет Шон. Он глядит на меня с неприязнью, в которой сквозит самодовольство, и я с отвращением отступаю. Молча, жестом, он спрашивает, можно ли войти в палату. Я пожимаю плечами и отпускаю его восвояси.

Через какое-то время он выходит из палаты, но не с бледной маской ужаса, на которую я рассчитывал, а с постным, невыразительным лицом — ни улыбки, ни грусти. Его налитым кровью, полузакрытым глазам еще удается излучать ненависть и слабость характера, которая мне кажется отвратительной. Но он мой брат, и поначалу я это пропускаю. Он направляется в уборную.

Я спрашиваю:

— Слышь, куда ты?

— В сортир! — кричит он в ответ. Медсестра ночной смены отрывает глаза от своих бумаг, чтобы нас унять, но, заметив мой жест, успокаивается.

— Встретимся в столовой, — говорю я ему, прежде чем захлопывается дверь в туалет.

То, чем он там занимается, так жалко и так очевидно (кокаин? или он по крэку?), и мне становится стыдно того, что ему на все наплевать и что он с такой легкостью выводит меня из себя.

Он сидит напротив меня в темной столовой, курит сигареты.

— Тебя там что, не кормят? — спрашиваю я. Он не смотрит на меня.

— Теоретически — кормят.

Он поигрывает палочкой для коктейлей. Я допиваю оставшуюся воду «Эвиан». Он тушит сигарету и закуривает другую.

— Ну… всем весело? — спрашивает он. — Что происходит? Почему я здесь?

— Он вот-вот помрет, — говорю я, надеясь, что к его обдолбанной пустой башке, раскачивающейся передо мной, прорвется частица реальности.

— Нет! — в ужасе говорит он, и на какую-то миллисекунду я не готов к этому выходу эмоций, но затем он произносит: — Как тонко подмечено, — и я уже стыжусь своей реакции.

— Где ты был? — настаиваю я.

— На местности, — говорит он. — Я был на местности.

— Где ты был? — спрашиваю я снова. — Поточнее.

— Я же пришел, — говорит он. — Разве этого не достаточно?

— Где ты был?

— Ты давно маму навещал? — спрашивает он.

— Не об этом речь, — говорю я, не позволяя ему сбить меня с толку.

— Хватит меня допрашивать, — говорит он со смехом.

— Хватит делать вид, что ты меня не понимаешь, — отвечаю я без смеха.