Мотор включился только с третьей попытки, но хотел ли он поиграть на моих нервах или просто ждал, пока освободится дорога, я так и не понял. Я лишь заметил, что Кэти ни разу не посмотрела в мою сторону, даже когда они уже тронулись с места. Еще хуже было то, что она игнорировала меня скорее из злости, чем из чувства неловкости, как будто в том, что мы дошли до такого состояния, виноват был только я. Подогреваемое оскорбленной гордостью возмущение кипело еще долго, пока я не пришел к выводу, что делать нечего и остается только смириться с поражением. Пусть берет себе этого Дональда Моргана. Пусть тешится с ним в «Плюще».

Конечно, Кэти права. Вина целиком лежала на мне. Я уже несколько недель бился над четвертой загадкой — «Что общего у слепого жука, ночной совы и орла с загнутым клювом?» — и чувствовал, что исчерпал запас удачи. В мире Ренессанса с животными было связано немало каверз. В том же году, когда Карраччи создал гравюру «Omnia vincit amor», итальянский профессор Улисс Альдрованди опубликовал первый из четырнадцати томов по естественной истории. Приводя примеры в пользу предложенной им системы классификации, Альдрованди, в частности, отвел всего две страницы описанию пород кур, но зато добавил к ним еще триста страниц, посвященных «куриной» мифологии, кулинарным рецептам и даже косметическим средствам, основой которых служили эти птицы.

Между тем ведущий специалист Древнего мира в области животных, Плиний Старший, поместивший единорогов, василисков и мантикор между волками и носорогами, уделил немало места рассказу о том, как с помощью куриного яйца беременная женщина может определить пол будущего ребенка. Потратив на загадку десять дней и не дождавшись просветления, я почувствовал себя одним из описанных Плинием дельфинов: очарованные музыкой людей, они, однако, не в состоянии сочинять ее сами. Предлагая эту загадку, Колонна, несомненно, имел в виду нечто особенное, но я оказался слишком туп, чтобы постичь его мудрость.

Первый срок предъявления диссертации остался позади, когда я, оторвавшись от книги Альдрованди, понял, что последняя глава моей собственной работы по «Франкенштейну» лежит, незаконченная, на столе. Доктор Монтроуз, профессор английской литературы и большой хитрец, увидев мои покрасневшие глаза, сразу понял, в чем дело, и, не предполагая, что в задержке виноват кто-то, помимо Мэри Шелли, отодвинул дату. Второй рубеж тоже благополучно миновал, после чего начался растянувшийся на недели период, в течение которого я — незаметно для окружающих — медленно и постепенно удалялся от своей собственной жизни.

Я просыпал утренние занятия и просиживал лекции в состоянии зомби, прокручивая в голове все новые и новые варианты решения. Пол и Чарли, уходя около полуночи перекусить, часто звали меня с собой или спрашивали, не нужно ли чего принести, но я отказывался — поначалу из гордости, потом — из зависти и злости. Гордость внушало сознание своей непохожести на других, своей монашеской твердости в отрицании благ мира; зависть и злость рождались оттого, что я усматривал нечто недостойное в той легкости, с которой они игнорировали собственные обязанности. Однажды, когда Пол вместо того, чтобы работать над «Гипнеротомахией», отправился с Джилом за мороженым, мне впервые закралась в голову мысль, что груз исследования в нашем партнерстве распределен не совсем справедливо.

— Ты потерял концентрацию, — сказал я ему.

Мне приходилось много читать в темноте, и зрение быстро шло на убыль.