Кто-то из сидящих в заднем ряду поворачивается, чтобы шикнуть на нас, но удерживается от замечания, увидев Чарли.

— Прокторы меня и слушать не стали, — шепчет Чарли, теперь уже стараясь завязать разговор с Джилом.

Но Джил упрямо смотрит на сцену.

— Святой Петр, картина Микеланджело, написана около 1550 года. Петра казнили при императоре Нероне, распяв на кресте головой вниз, потому что он посчитал себя недостойным умереть так же, как Иисус.

Профессору Хендерсон явно не по себе. Она посматривает по сторонам, нервно снимает невидимую пушинку с рукава. При отсутствии связующей нити презентация Тафта превращается из лекции в подобие садистского пип-шоу. Разговоры постепенно стихают и растворяются в настороженной тишине.

— Послушай, — Джил дергает Пола за рукав, — Тафт всегда несет такую чушь?

Пол кивает.

— У него немного с головой не в порядке, верно? — шепчет Чарли.

Далекие от академической жизни Пола, они только теперь это заметили.

— Мы подходим наконец к Ренессансу, — продолжает лектор. — На родину человека, воспользовавшегося языком насилия, о котором я и пытаюсь вам рассказать. Речь пойдет о таинственной истории, сочиненной им при жизни. Этот человек — римский аристократ по имени Франческо Колонна. Его перу принадлежит одна среди самых редких из когда-либо напечатанных книг, «Гипнеротомахия Полифила».

Пол смотрит на Тафта широко раскрытыми глазами.

— Римский аристократ? — шепчу я.

Пол недоверчиво смотрит на меня. Но прежде чем он успевает ответить, за спиной у нас, у входа, возникает шум. Резкие, громкие голоса, женский и мужской. Женский принадлежит девушке, сторожащей дверь. Мужской — неизвестному высокого роста, со скрытым тенью лицом.

Удивительно, но когда мужчина выходит на свет, я сразу же его узнаю.

ГЛАВА 10

Несмотря на громкие протесты блондинки у двери, Ричард Кэрри врывается в аудиторию. Десятки голов поворачиваются в его сторону.

— Эта книга, — продолжает вещать со сцены Тафт, — возможно, представляет собой последнюю оставшуюся неразгаданной загадку западного книгопечатания.

Между тем шум нарастает. Слушатели бросают на нарушителя порядка недовольные взгляды. Кэрри выглядит растрепанным и каким-то несобранным: галстук съехал ка сторону, взгляд блуждает. Пол начинает пробиваться к нему через толпу студентов.

— Она была издана самым знаменитым печатником Италии, но споры по поводу личности ее автора продолжаются до сих пор.

— Что у этого парня на уме? — шепотом спрашивает Чарли.

Джил качает головой.

— А это не Ричард Кэрри?

— Многие считают ее не только самой неправильно понятой в мире книгой, но также — возможно, исключая Библию Гуттенберга, — самой ценной.

Пол уже добрался до Кэрри и стоит рядом с ним. Он кладет руку на плечо своего старшего друга и шепчет что-то ему на ухо. Кэрри качает головой.

— Я пришел сюда, — громко говорит он, — не для того, чтобы молчать.

Тафт наконец понял, что в зале что-то происходит. Все отвернулись от него и смотрят на пробивающегося к сцене нарушителя порядка. Подойдя ближе, Кэрри останавливается, проводит ладонью по волосам и смотрит на лектора.

— Язык насилия? — У него незнакомый, пронзительный голос. — Я слышал эту лекцию тридцать лет назад, Винсент, когда ты меня считал своей аудиторией. — Он поворачивается к залу и разводит руки, обращаясь ко всем: — Вам уже рассказали о святом Лаврентии? О святом Квентине? Святом Эльме и лебедке? Неужели ничто не изменилось, Винсент?

Нотки презрения столь очевидны, что публика начинает перешептываться.