— Ты узнал парня, который упал?

— Нет. Я вообще его не рассмотрел.

— А это не мог быть… — Джил не договаривает.

— Не мог быть кто?

— Может, стоит позвонить Полу?

Он подает мне сотовый, но на звонок никто не отвечает.

— Уверен, у него все в порядке, — говорит Джил.

— Конечно.

Несколько минут мы молчим, отгоняя неприятные мысли. В конце концов Джил переводит разговор на нейтральную тему.

— Расскажи, как съездил. — Я летал в Коламбус неделю назад, после окончания диссертации. — Что дома?

Мы о чем-то говорим, перескакивая с одного на другое, стараясь удержаться над течением наших мыслей. Я рассказываю о сестрах, одна из которых работает ветеринаром, а другая собирается заняться бизнесом, и Джил спрашивает о матери, чей день рождения помнит. Потом он рассказывает, что, несмотря на всю занятость подготовкой к балу, диссертация каким-то образом оказалась написанной в последние перед истечением срока дни. Понемногу мы начинаем рассуждать вслух о Чарли, о том, где его приняли в медицинскую школу, куда он пойдет, потому что в этих вопросах наш друг проявляет несвойственную ему скромность.

По обе стороны от дороги темнеют приземистые здания общежитий. Известие о случае возле часовни, должно быть, уже разлетелось по кампусу, потому что пешеходов почти не видно, а машины жмутся друг к другу на стоянках. Дорога от парковки до общежития длиной в полмили кажется почти такой же длинной, как и путь назад, проделанный уже пешком. Пола нигде не видно.

ГЛАВА 12

В своей курсовой на тему «Франкенштейна» я привожу мнение, что чудовище метафорически олицетворяет собой роман как таковой. Мэри Шелли, которой было девятнадцать, когда она начала писать эту книгу, сама поддержала такую интерпретацию, назвав роман своим жутким детищем, мертвецом, живущим собственной жизнью. Потеряв ребенка в семнадцать лет и став причиной смерти матери при родах, она, должно быть, знала, что хочет этим сказать.

Какое-то время я думал, что Мэри Шелли — это единственное, что объединяет мою диссертацию с работой Пола: она и Франческо Колонна (ему, как уверяют некоторые исследователи, было всего лишь четырнадцать, когда он написал «Гипнеротомахию») составляли чудную парочку не по годам мудрых подростков. В те месяцы, до встречи с Кэти, Мэри и Франческо представлялись мне разведенными временем любовниками, одинаково юными, но жившими в разных столетиях. Пол, стоявший наравне с учеными поколения моего отца, считал их символом превосходства юности над упрямой инерцией века.

Как ни странно, но именно отстаивая точку зрения, согласно которой Франческо Колонна был человеком скорее пожилым, чем молодым, Пол и добился первого прогресса в постижении «Гипнеротомахии». К Тафту он пришел на первом курсе совсем зеленым новичком, и тот сразу учуял влияние моего отца. Заявляя, что давно отошел от изучения старинной книги, он тем не менее не преминул продемонстрировать несостоятельность теорий своего бывшего друга. По-прежнему придерживаясь той точки зрения, что Колонна был венецианцем, Тафт предъявил Полу самое убедительное, с его точки зрения, свидетельство в пользу Самозванца.

«Гипнеротомахия», заявил Тафт, была опубликована в 1499 году, когда римскому Колонне исполнилось сорок пять лет. Этот факт сомнению не подвергался. Но в конце книги есть упоминание о том, что написана она была в 1467 году, когда римлянин едва достиг четырнадцатилетнего возраста. Сколь бы сомнительно ни выглядело предположение, что «Гипнеротомахию» сочинил распутный монах, еще менее убедительным представлялось допущение, что это сделал подросток.

И вот, подобно известному древнегреческому царю, придумывавшему все новые поручения для молодого Геракла, Тафт возложил бремя доказательств на плечи Пола.