Вдалеке подает признаки жизни музыкальное отделение.

— Можно немного отсидеться там.

— Где?

— В репетиционной, в подвале.

В ночном воздухе плавают разрозненные ноты. Музыканты-«совы» часто приходят в Вулворт репетировать ночами. По направлению к Проспект проносится, разбрызгивая жижу, еще одна патрульная машина. Я заставляю себя идти быстрее.

Вулворт построили совсем недавно, и здание, появившееся из-под строительных лесов, представляет собой довольно любопытное сооружение: снаружи оно напоминает крепость, но изнутри кажется хрупким. Крытый портик вьется подобно речушке через музыкальную библиотеку и классы первого этажа, а потом взбегает вверх, на третий. Уныло подвывает ветер. Пол открывает дверь, воспользовавшись своей карточкой, и придерживает ее, пропуская меня вперед.

— Куда?

Я веду его к ближайшей лестнице. Мы с Джилом были здесь уже дважды, оба раза после скучных субботних вечеринок. Второй жене его отца очень хотелось, чтобы Джил научился играть что-нибудь из Дюка Эллингтона, как моему отцу хотелось приобщить меня к музыке Арканджело Корелли. В результате мы с Джилом, имея на двоих восьмилетний опыт учебы, не можем похвастать практически ничем. Джил способен изобразить нечто отдаленно напоминающее «Сядь на поезд „А“», я вымучиваю «Ла Фолья», и оба мы делаем вид, что знаем толк в таких вещах, как мелодия и ритм.

Спустившись в подвал, обнаруживаем, что здесь почти никого нет. Лишь из одной комнаты доносятся звуки гершвиновской «Рапсодии». Мы укрываемся в ближайшей свободной студии, и Пол усаживается на стул за пианино. Клавиши инструмента для него такая же загадка, как клавиатура компьютера, и он не смеет даже прикоснуться к ним. Лампочка вверху мигает и гаснет.

— Даже не могу поверить, — говорит он наконец и глубоко вздыхает.

— Зачем им все это? — спрашиваю я.

Словно не слыша, Пол проводит указательным пальцем по черным и белым косточкам.

Я повторяю вопрос.

— Что ты хочешь услышать, Том?

— Может быть, поэтому Стайн и хотел тебе помочь?

— Когда? Сегодня, с дневником?

— Нет, еще раньше.

— Когда ты перестал работать с «Гипнеротомахией»?

Он говорит так, словно хочет уколоть, еще раз напомнить, что следы Билла ведут ко мне.

— По-твоему, это я виноват?

— Нет. Конечно, нет.

Но обвинение уже брошено, и теперь оно висит в воздухе между нами. Карта Рима, как и дневник, напомнила мне о том, от чего я отказался, о том, чего мы достигли, о том, какое это было счастливое время. Я смотрю на свои лежащие на коленях руки. Отец сказал как-то, что они у меня ленивые. Пять лет занятий так и не принесли результата: я не сыграл ни одной сонаты Корелли. После этого отец стал подталкивать меня к занятиям баскетболом.

Сильные отбирают у слабых, а умные — у сильных.

— А его записка Кэрри? — спрашиваю я, не отводя глаз от пианино.

Задняя сторона инструмента, та, которая должна быть у стены, даже не покрыта лаком. Странная экономия. Я вспоминаю анекдот о профессоре, который не причесывал волосы на затылке, потому что не видел их в зеркале. Таким же был и мой отец. Мне всегда казалось, что дело в некоем дефекте перспективы, возникающем у того, кто смотрит на мир только с одной стороны. Его студенты замечали это, должно быть, так же часто, как и я. Каждый раз, когда он поворачивался к ним спиной.

— Ричард никогда не пытался забрать у меня что-то, — кусая ноготь, говорит Пол. — Наверное, мы просто что-то не заметили.

В комнате тепло и тихо, лишь из коридора доносятся иногда приглушенные звуки сонаты Бетховена, пришедшего на смену Гершвину.