В отречении говорилось: «Во время кратковременного и самовластного моего царствования я узнал на опыте, что не имею достаточных сил для такого бремени, и управление таковым государством, не только самовластное, но и какою бы то ни было иною формою превышает мои понятия, и потому и приметил я колебание, за которым могло бы последовать и совершенное оного разрушение к вечному моему бесславию. Итак, сообразив благовременно всё сие, я добровольно и торжественно объявляю всей России и целому свету, что на всю жизнь свою отрекаюсь от правления помянутым государством, не желая там царствовать ни самовластно, ни под другою какою формой правления, даже не домогаться того никогда посредством какой-либо посторонней помощи.

В удостоверение чего клянусь перед Богом и всею вселенною и подписав сие отречение собственною своею рукою».

Пётр переписал отречение собственной рукой, а затем и подписал его.

Измайлов прибыл в Ораниенбаум не один. Вместе с ним туда вошёл отряд, которым командовал генерал-поручик Василий Иванович Суворов. Его солдаты собрали оружие, арестовали наиболее опасных офицеров, а сам Суворов возглавил работы в Ораниенбаумском дворце, где составлялась точная опись денег и драгоценностей, там находившихся. Суворов разделил солдат и унтер-офицеров — голштинцев на две части: уроженцев России и собственно голштинцев. Первых он привёл к присяге, а вторых под конвоем отправил в Кронштадт, где их и заключили в бастионы. Офицеров и генералов отпустили на их квартиры под честное слово.

Петра Фёдоровича, Елизавету Воронцову и Гудовича Измайлов привёз в Петергоф. Как только их карета появилась в городе и Петра увидели в её окне, солдаты стали кричать: «Да здравствует Екатерина!» И когда подъехали они к главному подъезду Большого дворца, Пётр лишился чувств. С Елизаветы Воронцовой солдаты сорвали украшения, Гудовича — побили, а Пётр в ярости сорвал сам с себя шпагу, ленту Андрея Первозванного, снял ботфорты и мундир и сел на траву босой, в рубашке и исподнем белье, окружённый хохочущими солдатами.

По распоряжению Панина Гудовича увели в один из флигелей, а Петра и Елизавету Воронцову привели во дворец. Когда они остались наедине, Пётр зарыдал. Панин рассказывал впоследствии датскому посланнику Асебургу, что он, увидев Петра, «нашёл его утопающим в слезах. И пока Пётр старался поймать руку Панина, чтобы поцеловать её, любимица его бросилась на колени, испрашивая позволения остаться при нём. Пётр также только о том просил».

После этой аудиенции с Паниным никаких других встреч у Петра не было. Воронцову увели, поместив в одном из павильонов, а Петра накормили обедом и велели ждать решения императрицы. Во встрече с Екатериной бывшему императору было решительно отказано.

Воронцова, оставшись одна, продолжала умолять всех, кого видела, отпустить её к Петру, хотя бы её ожидал вместе с ним Шлиссельбург, но Екатерина велела выслать фаворитку в одну из принадлежавших Воронцовым подмосковных деревень. Гудовича, также оставив на свободе, отослали в его черниговскую вотчину.

Привезённого чуть позже Миниха ожидал совершенно другой приём.

   — Вы хотели против меня сражаться? — спросила Екатерина, когда старика-фельдмаршала привели к ней.

   — Я хотел пожертвовать своей жизнью за государя, который возвратил мне свободу, но теперь я считаю своим долгом сражаться за Вас, и Вы найдёте во мне вернейшего слугу, — с солдатской прямотой ответил Миних. И в этом ответе не было ни заискивания, ни угодливости.

Миних был оставлен в прежнем звании и назначен главнокомандующим над портами: Ревельским, Рогервикским, Нарвским и Кронштадтским, а также над Ладожским каналом и Волховской водной системой.