— Ты изрядный ритор и дискутант, брат Нестор, — ответил афонец, — но сказано в послании святого апостола Иакова: «Бог не искушается злом и сам не искушает никого, но каждый искушается, увлекаясь и обольщаясь собственною похотью. Похоть же, зачавши, рождает грех, а соделанный грех рождает смерть». И мню я, что ты, брат Нестор, возжелал брани со мною, а я того не хочу, но жажду согласия. И потому не стану отвечать тебе на удар ударом и на упрёк упрёком.

   — Ответь, брат Лаврентий, не ударом и не упрёком, но едною лишь правдою, в коей, как известно, греха нет.

   — Правда, брат Нестор, в том, что нет её нигде помимо Слова Божия, а его принесли вам, славянам, мы — греки. И от того соизволением Божиим являемся вашими учителями.

   — Учитель у нас всех один — Господь, — возразил Нестор, но афонец, будто не расслышав сказанного им, продолжал:

   — Отколе же пришла к вам вера? Из Константинополя, который вы не напрасно называете Царьградом. А отколе пришла в вашу обитель божественная благодать? С Афона. Именно оттуда, из Есфигменского монастыря, где обретаюсь и я, скудоумный, пришёл к вам благий муж Антоний, ктитор вашей обители. Преосвященный Антоний, рукоположенный в пресвитеры на Афоне, стал и отцом-основателем и, возможно, будет причислен и к лику святых.

Нестор ответил мгновенно:

   — Всё это — истинно так, отче Лаврентий. Только надобно знать, что веру христианскую не принесли к нам греки, а избрал её по доброй воле наш князь, Владимир. Что же относится до Афона, то нельзя не знать, что Афон не подлежал власти константинопольского патриарха, но всегда был под рукою императоров. И, может быть, именно потому Афон чтут у нас более прочих монастырей. Подобно этому и печерская обитель не подлежит власти митрополита, но находится под рукою киевских великих князей.

Но и на эти слова Нестора Лаврентий не отреагировал. Будто ничего не слышал, взялся он за дело с другого конца, говоря:

   — До святого крещения был Владимир язычником и варваром, блудником и бесчестным клятвопреступником, а сразу после крещения стал мужем честным и богобоязненным.

На сей раз Нестор пропустил слова афонца мимо ушей и, продолжая свою линию, проговорил:

   — Нешто неизвестно тебе, брат Лаврентий, что Владимир подчинил русскую епархию Охридскому патриарху, не желая подчиняться патриарху Константинопольскому?

   — Охрида была вельми кратковременной патриархией болгар, крестившихся вслед за царём своим Борисом, крестным отцом которого был наш император Михаил, — быстро ответил афонец.

   — Вот видишь, Лаврентий, — проговорил Нестор назидательно, — как даже в малом начинаем мы отходить друг от друга, называя одни и те же предметы разными именами.

   — Объясни, Нестор, не уразумел я, о чём сейчас сказал ты.

   — О болгарском патриархате, Лаврентий. Вы, греки, называете его Охридским, и я так назвал его, чтобы не задевать память вашу за живое. Но как мы, славяне, называем его Доростольским, ибо помним, как три месяца осаждал его в 971 году император ваш Иоанн Цимисхий, ополчившийся и на князя нашего Святослава Игоревича, и на союзных нам болгар и угров, как склонил он непокорную главу Святослава и принудил его подписать унизительный для Руси договор. А потом, когда ушёл Святослав из Доростола в Киев и был уже на Днепре, вдруг напали на него печенеги, Бог весть как прознавшие об отходе его из Доростола. И убили Святослава, а печенегский князь повелел сделать из черепа его чашу и пил из неё кумыс и меды, и брашна, похваляясь перед сотрапезниками, сколь славного мужа победил он.