Радость Олеси была сдержанной, но в синих очах полыхали бесовские огоньки гордыни, ибо она верила, что победила своего знаменитого дядю, коего — не в игре — на бранном поле — только один раз из сорока побил какой-то король, да и то неправдою.

...Вечером 29 мая, накануне выступления в третий Смоленский поход, Михаил Львович выиграл у Олеси партию и больше играть не стал.

   — Я больше никому не могу проигрывать, Олеся, — сказал он с печальной серьёзностью, не подходящей для разговора с ребёнком. — Завтра ухожу воевать и даже отсюда должен выступить победителем.

Олеся вспыхнула и, резко вскочив, смешала фигуры. Но тут же, сдержав себя, по-взрослому поглядела ему в глаза и сказала:

   — Ты, главное, приходи победителем.

Михаил Львович прослезился и, подняв девочку, поцеловал в щёку.

...Когда на следующий день он выезжал во главе своей армии из Кремлёвских ворот, к стремени его коня кинулась синеглазая девочка, протягивая белого короля — накануне вечером он играл белыми.

Михаил Львович нагнулся, поднял Олесю и, посадив девочку перед собой, проехал с ней до самой Москвы-реки.

Олеся восхищённо смотрела то на своего дядю, то на несметные толпы народа, то оглядывалась на великое войско, которое вёл её дядя сокрушить хитроньору Сигизмунда.

У въезда на мост Глинский бережно спустил Олесю на землю.

Высокий мужик из дворни Глинских, стоявший в толпе, тут же подхватил панёночку на руки и посадил на плечо.

Михаил Львович оглянулся дважды и поехал дальше, надменно вскинув голову и крепко сжимая в левом кулаке победоносного белого короля...

Всё это он мгновенно вспомнил, увидев Олесю.

И переведя взгляд на брата, подумал с печалью и болью: «А ведь жизнь-то прошла. А может, и я со стороны тоже такой?»

Брат Василий — седой совсем и совсем слепой, шаря трепетными перстами по лицу Михаила Львовича, всхлипывая, приговаривал:

   — Аль не говаривал я тебе, Мишанька, — не гонись за жар-птицей, живи тихо, смиренно, не гневи Господа? Аль не говаривал я: не о тронах королевских думай, о себе — малом, да о нас сирых — думай? Вот и добегался — в узилище ныне ввергнут по грехам твоим. Сам во тьму и в глад идеши и на муки сам себя обрекаешь.

   — Да не ной ты, Вася! — брезгливо оборвал его Михаил Львович. — Не будь бабой!

И посмотрел на Олесю. Она стояла тонкая, синеокая, вспыхнувшая от горя и восторга, нимало не трепеща от страха, а гордясь тому, что этот седовласый богатырь, этот великий в несчастьях и триумфах муж — кровная родня ей, столь непохожий на своего родного брата — её несчастного и жалкого калеку отца.

   — Мы ещё сыграем в шахмат, Олеся! — громко и с вызовом сказал Михаил Львович и давно небритой колючей щекой коснулся лилейной ланиты Олеси.

И повернувшись, резко провёл по глазам рукавом.

Чёрный проем двери, ведущий в подвал, раскрылся перед ним, и он, гордо выпрямившись, хотел шагнуть туда, не сгибая головы, но дверь оказалась низка, и князь Михаил Львович Глинский, именно для того, чтобы не склонить головы, чуть согнул колени и, как-то нелепо, боком, втиснулся в дверь и медленно пошёл в сырую мглу подземелья.

Опустившись ступеньки на три, он обернулся к свету и увидел прекрасное, мокрое от слёз лицо Олеси.

Встретив его взгляд, она перестала плакать и невесть из какой складки девчоночьей одёжки достала белого шахматного короля. Шагнув на самый порог тюремной двери, Олеся протянула фигурку Михаилу Львовичу и сказала столь же громко, как и он перед тем:

   — Мы ещё сыграем, дядя! Я буду ждать тебя!

И Глинский хриплым шёпотом ответил:

   — Сыграем, Олеся.