— Выживешь, Семеныч сделает операцию, и будешь как новая, и мысли дурные уйдут. Ведь забыла уже, поди, как жить, когда ничего не болит?

Пожалуй что и забыла. Я пытаюсь вспомнить, когда спина начала болеть совсем уж невыносимо… нет, она и раньше давала о себе знать, близнецы еще маленькие были, и я тогда сильно испугалась — работаю-то я одна, на что жить? Походила на иглоукалывание, попила лекарств, и боль ушла — так, иногда простреливало поясницу, но уколы глушили боль, и лежать было некогда. А полгода назад боль вернулась — но не прострелом, а расплавленной лавой, которую гасили только очень сильные лекарства, и с каждым разом их требовалось все больше, и перерыв между ними становился все меньше. А потом появился Марконов…

Я не знаю, когда поняла, что люблю его. Может, сразу, как только увидела. Он приехал к нам на фирму, привез документы, и шеф вызвал меня, чтобы я все свела в единую систему и просчитала, а Марконов сидел у шефа в кабинете — такой немного скучающий, немолодой, с коротко стриженными русыми волосами, и его глубоко посаженные голубые глаза смотрели немного иронично — он скучал, потому что знал, какие выводы я сделаю. И я, мельком взглянув на него, забрала документы и ушла к себе, и цифры принялись за свое, а я загнала их в стойло, и построила в таблицы, и оказалось, что не зря Марконов был так спокоен, никакого подвоха эти цифры не таили. И… не знаю. Мне хотелось, чтобы он приехал еще, и я сама не понимала, и до сих пор не понимаю, что я в нем нашла — но какая-то искра между нами тогда все же проскочила, потому что он приехал, чтобы позвать меня пообедать. И я чувствовала себя по-дурацки в дорогом ресторане, где Марконова все знали, где сидели шикарно одетые дамы в бриллиантах, а Марконов в джинсах, и я в своем сером костюме… в общем, как-то так. Не знаю я, как мне это все вынести. И не хочу знать, а значит, надо уходить прямо сейчас.

— Ну, и куда ты собралась?

Это какая-то другая медсестра, очень старая, в странном белом халате почти до пят. Похоже, здешний персонал, напуганный громогласным Семенычем, решил доконать меня своей заботой.

— Вы не имеете права меня здесь удерживать. Так что мне пора по своим делам, спасибо за лекарства.

— Ну, конечно.

Она закрывает дверь и подходит ко мне вплотную. Ее глаза рассматривают меня, как какую-то диковинную зверушку, и мне становится неуютно под ее взглядом. Она берет меня за руку, считает пульс, ее лицо, покрытое морщинами, делает ее совсем древней, а глаза насмешливо рассматривают меня без всякого стеснения. Но рука ее теплая, и пахнет от нее какими-то травами.

— Ты блажь эту из головы выбрось, бабонька.

Она садится на стул около моей кровати. Похоже, будет читать мораль. Ладно же, потерплю, ночь длинная.

— Послушайте, моя жизнь — это совершенно не ваше дело.

— Может, и не мое. Как звать-то тебя?

— Ольга Владимировна.

— Ну, да, Ольга. Так я и думала. Неподходящее имя для такой, как ты.

Имя и правда неподходящее — всю жизнь я об него спотыкаюсь, так и не привыкла. Когда-то в молодости хотела сменить, но мать обиделась люто, а потом Клим был против, так и осталось со мной это имя, которое я ощущаю как чужеродный предмет и которое и произносить-то не хочу лишний раз, до такой степени оно мне не нравится.

— А звать тебя совсем не так должно. Ну, да что толковать, сейчас речь не об этом.

— Послушайте, мне совершенно не нужны ничьи нравоучения, я сама знаю, как мне поступать.

— А ты помолчи сейчас, Ольга Владимировна, — хотя бы из уважения к моему возрасту.