– Это Джек Браунлоу. – Такая краска стыда куда более пристала бы блудной дочери, кающейся во грехах.

– А…

Будучи человеком благоразумным, я прекратил расспросы. Зато Уинтера прорвало, его рот кривился, как у мальчишки, извергающего излишки выпитого пива на бетонные плиты заднего двора общего бара. Неужели мой здоровый бронзовый загар и корпулентная фигура вдохновляют на откровенность или все дело в моем безумном восточном взгляде?

– Видите ли, это моя жена, а другая женщина – жена Джека Браунлоу. – Эта другая женщина была довольно непритязательной компактной брюнеточкой, о таких говорят «пикантная», они так и пышут жаром – что твой конвектор. – А рядом с ними Чарли Уиттиер, он, знаете ли, холостяк. Беда в том, знаете ли, что я не умею играть в теннис, я не люблю теннис, – страстно выдохнул он, – а они играют в теннис.

– Но не сейчас же, – ляпнул я. – Нет, правда, теперь же не сезон, Уинтер, – пояснил я, а затем невольно (тут клише неизбежно) покраснел до корней волос и повернулся, чтобы снова взглянуть на Чарли Уиттиера.

С этим Уинтером как по минному полю ходишь, право слово. Как я заметил, Чарли Уиттиер был вогнут, будто некая тяжесть тянула вниз его тело от самого подбородка. Пуловер засосала впадина грудной клетки, а все нутро как будто вычерпали, оставив сплюснутую оболочку. Тело его под костюмом цвета ржаного хлеба стремилось к двухмерности. Нос и выпуклый лоб слишком поздно это поняли и тщетно протестовали. Я, кажется, видел его на теннисном корте – одушевленные портки с несоразмерным попугайским клювом, стремительные, катящиеся кубарем.

– Не сейчас, нет, – согласился Уинтер. – Но я не буду, понимаете, не буду играть с ними ни в какие их игры. Этот Чарли Уиттиер, – прибавил он, большим глотком подливая горючего в поднимающееся презрение, – большой любитель умасливать. Но я не стану. Не игра это, что бы они там ни говорили.

Да, я могу признать некую эротическую небесполезность Чарли Уиттиера, этого тела, изогнутого, как огромная пригоршня. Но зачем выбирать его, если вот он, другой – Джек Браунлоу – ухмыляется и шепчет что-то Уинтеровой жене, а та смеется и закусывает губку. Наверное, Чарли Уиттиер был ходячей самоисчерпавшейся метафизикой этой циничной пригородной любви в духе безнадежно устаревшего и забытого Ноэля Кауарда?

– А кто такой Чарли Уиттиер? – поинтересовался я.

В этом пабе можно было бы наяву разыгрывать «Счастливую семейку» – здесь собралось много солидных, добрых ремесел, не чета этому вашему туманному «работает где-то в Сити».

– Вся правда в том, – сказал Уинтер, – что он тот, кто он есть на самом деле. «Отмороженный мясник» – так называют его настоящие мясники.

Мне известно, что это значит. Человек, торгующий мясом, но далекий от поэзии скотобойни. Неграмотный продавец книг. Закройщик готового платья. Недомясник, не имеющий ничего общего с тем человеком, который женился в свое время на прародительнице Теда Ардена. А ведь он вполне мог и кожи дубить, и шить перчатки, этот молодой Шекспир, игравший в игру «Заколоть теленка», не так ли? В эту минуту Тед Арден стал звонить «отбой». Он бомкнул в некое подобие колокола с «Лутины», возопив с шутливым отчаянием в голосе:

– Ах, голубчики, давайте тут все мне, закругляйтесь, а то из-за вас мне лицензию отымут. Ну-кась все мне допиваем свои стаканчики, ой-ой, что за шум-гам, законы не мной писаны, ну-ка, давайте не бузим, дверь – там, а то полицейские машины караулят за углом, дома, что ль, у вас у всех нету?

Посетители были явно в добром расположении: они, поперхиваясь, опрокидывали свои стаканы и пинты, изо всех сил стараясь угодить Теду, а тот вознаграждал самых скорых допивальщиков обаятельнейшими улыбками и похвалами:

– Дивно, дивно, голубчик ты мой, я бы правую руку отдал бы, чтоб так глотануть!

Затем Тед стал выпроваживать своих посетителей к главному выходу, звонко чмокая в щечки милых женушек, а мужья их при этом блаженно лыбились.