Что делать, Господи?

— Послушай меня, Саша, — сказала Руфь. — Сейчас вернется Роза, она пошла в магазин, и мы вместе подумаем. Симочка пока спит, и пусть себе. Для начала надо иметь точную информацию, а телевидение, ты сам знаешь… Может, все не так было. Надо связаться с его семьей…

— Звонил. Ты же слышала.

— Интересно, как тебе могли ответить, если ты просишь Михаила Яновича, а он…

— Да, верно. Я сейчас перезвоню.

Он долго собирался с мыслями и, набрав номер еще раз, точно знал, что будет говорить. Положив через несколько минут трубку, Карпухин сказал жене и успевшей вернуться из магазине Розе, раскладывавшей продукты по полкам холодильника:

— Меня ждут у него дома. Я поеду сейчас — мне сказали, что лучше на поезде, они живут рядом со станцией «Хагана».

Карпухин и дня не смог бы прожить в такой квартире, где жило семейство Гинзбургов. Места, впрочем, было более чем достаточно: огромная гостиная, которую здесь называли почему-то салоном, три маленькие спальни, для пяти членов семьи вполне достаточно, но квартира выглядела нежилой — склад вещей, случайно кем-то принесенных и поставленных, положенных или просто сваленных в определенном беспорядке. Жены Гинзбурга Марии дома не оказалось, она с раннего утра поехала в полицию — что-то доказывать, а потом к адвокату, которого предоставила коллегия, наверняка это был дешевый адвокат, и толку от него никакого, разве что гонорар он возьмет небольшой. Все — или почти все, — что показывали по телевизору, правда, но ведь не вся правда, потому что да, человек убит, тут не поспоришь, но кто скажет, почему он бежал, охранник ведь обязан был стрелять, это его долг, разве можно сажать в тюрьму за точное выполнение инструкции, он и так в шоке, ему нужна психологическая помощь, врач ему нужен, а не адвокат и не судья, конечно…

Все это Карпухину на одном дыхании выпалил Игорь, сын Гинзбурга, лет ему было вряд ли больше тридцати, но выглядел он на все сорок — особенно его старила лысина с непричесанными лохмами, и мешки под глазами тоже молодости не добавляли. Ночь Игорь не спал, это очевидно, в квартире был один, это он с Карпухиным и разговаривал по телефону, не очень, впрочем, понимая, с кем говорит и чего, собственно, хочет московский гость. Вот репортеры — да, их желания были понятны, приходили уже сегодня и с первого израильского канала, и с обоих русских, и из газет тоже, спрашивали одно и то же, и пусть бы журналистов убило молнией, они что, не понимают, как сейчас всем погано, неужели у них своих семей нет, или это профессия такая ужасная…

— Вы, наверно, давно знаете отца? — спросил Игорь, неожиданно прервав свой бессвязный монолог и сосредоточив, наконец, бегающий взгляд на лице гостя.

— В общем-то… — неопределенно сказал Карпухин. Он хотел одного: получить адрес полицейского участка и фамилию следователя, ведущего дело, а еще, конечно, фамилию назначенного Гинзбургу адвоката — и хорошо, если бы оба понимали по-русски.

Пока он задавал вопросы и пытался понять невразумительные ответы (Господи, ну разве можно так расклеиваться, сейчас важно как раз обратное — собрать в кулак всю волю и четко продумывать каждый шаг), в квартире появилась, будто материализовавшись из воздуха, молодая женщина, сразу прекратившая сумятицу и несколькими резкими словами заставившая Игоря прийти в себя, причесаться и даже переодеться — надеть вместо линялой майки с шортами цивильную рубашку и светло-серые брюки.

— Это вы звонили утром? — спросила она у Карпухина. — Я Юля, жена Игоря. Только что говорила с Беринсоном, это адвокат, неплохой оказался человек, не знаю, какой он специалист, но другого сейчас не найти.