В конторе действительно находились посетители: молодая женщина в траурном платье, прижимавшая носовой платок к заплаканному лицу, и девочка лет шести-семи, тоже в темном платьице, испуганно державшаяся за мать. Конторщик, Тарас Петрович, тридцать лет занимавшийся покойниками и наживший на этом деле геморрой и хронический колит, листал за столом свой регистрационный талмуд. От ветерка, поднятого настольным вентилятором, его зачес колыхался, грозя нарушить гармонию хитро устроенной прически.

- Вот, Павел Василич, такое, значит, дело, - начал он вибрирующим стариковским голосом. - Жильца требуется подсоседить в могилку. Сектор четырнадцать "А", место двадцать восемь по левую руку, - еще раз проведя пальцем по странице он повторил: - Да, место двадцать восемь по левую сторону. Место хорошее, жильцы все спокойные, опрятные. Похороны завтра, так что приступайте к делу.

Женщина поднялась со стула.

- Пойдемте, пожалуйста, я вам покажу, - робко поглядев на Павла, произнесла она.

Но ему нужно было еще потолковать со старшим.

- Вы идите, я вас догоню через минуту. Я знаю, куда идти.

Когда за ними закрылась дверь, Ковригин подозрительно посмотрел на конторщика и спросил:

- Петрович, покойник нормальный? Три месяца не хоронили здесь никого. Мне наезды санитарной ментуры не нужны, сам знаешь.

- Как и мне, Павел Василич, как и мне, - над столом раздался печальный вдох-выдох. - Я не проверял, но вот разрешение Горсанэпиднадзора, - он потряс в воздухе бумажкой.

- Чудны дела твои, Господи, - Ковригин внимательно изучил разрешение. - Два сорта покойников: белые, синие - не хватает только красных для вящей полноты, - но увидев напрягшиеся от возмущения глаза истинного коммуниста, члена партии с 1965 года, он уточнил: - Шутка, Тарас Петрович, - и быстро ретировался.

Идеологические споры, изредка вспыхивавшие между ними, продолжались по нескольку часов и переходили в откровенную мелкопакостную вражду со стороны несгибаемого Петровича. Вражда обычно длилась дня три, после чего старший по должности приходил мириться со смородиновой настойкой собственного изготовления и банкой соленых огурцов. Но сейчас Ковригина ждала на улице женщина с маленькой девочкой, а он не считал себя последней свиньей, чтобы заставлять их ждать себя несколько часов.

Они шли медленно, так что Павел быстро догнал их. Некоторое время шагали молча. Ковригин украдкой рассматривал женщину: она, несмотря на уродливое платье и платок на голове, была очень красива, как-то необычайно, даже странно красива. И бледность шла ей к лицу. Темные волосы, собранные сзади в узел, наверняка были очень густыми, мягкими и волнистыми. Павел вдруг отчетливо увидел себя рядом с этой незнакомкой в какой-то комнате. На ней было домашнее платье, а распущенные волосы лежали на плечах. Видение было настолько явственным, что Павел ощутил в руке приятную мягкость и упругость ее волос и даже почувствовал их пьянящий запах.

- Простите за нескромность, - неожиданно для самого себя начал он. Кто у вас умер? Муж?

- Нет, мама, - тихо ответила она и добавила, помолчав: -У нас с дочкой никого больше нет, одни мы с ней остались на свете, - она крепче прижала к себе девочку одной рукой, а другой - платок к лицу.

Выждав время, чтобы она успокоилась, и ругнув себя последним болваном и безмозглым пнем, Ковригин снова заговорил:

-Знаете, я здесь работаю уже два года. Раньше и дня не проходило без покойника. Сейчас - мертвый сезон, сидим без работы уже три месяца, хотя должно бы быть наоборот, даже если верить официальной статистике. Все эта синяя зараза перевернула верх дном. Люди перестали умирать нормально. А синих управление запретило хоронить на кладбищах. Их всех кремируют, даже без гробов - просто запаковывают в саван - и в печь. Да вы это и сами знаете - что это я вам известные вещи говорю.

- Нет-нет, говорите, - попросила она.