На миг в глазах навьи застыло восхищение.
— Боги небес и земли! Как ты прекрасна, ведьмочка моя сладкая, — дохнула она ей в губы, пропуская длинные пряди между пальцев. — Оставь уже в покое мою причёску! Ну разве ты не видишь сама, что твоих волос нам с лихвой хватает на двоих?
К числу нежных прозвищ, которыми Берёзка награждала Гледлид, добавилась дразнилка «лисик-лысик». Не то чтобы ей совсем не нравился новый облик навьи, но она ещё помнила её с великолепной гривой, переливавшейся разными оттенками рыжего. Только и оставалось утешения, что длинный пучок в виде конского хвоста, которым можно было поиграть, наматывая на пальцы. Нутро порой горестно содрогалось при виде девственно-чистых, изящно закруглённых пространств её черепа, пусть и красивого.
— Пушистенький, я любила твои волосы... Они были такие чудесные, — хныкнула Берёзка.
— А мне ЖАРКО, пойми ты! — рыкнула Гледлид. — Кто его знает, лет через десять, может, и привыкну к здешнему зною... Ну, хватит слов, милая! Всё, что я хочу тебе сказать, в разглагольствованиях не нуждается.
И она перешла к делу, ничуть не стесняясь круглых глаз совы за окошком, ошалело вытаращившихся, но по-прежнему неотрывно следивших за ними. Берёзка чувствовала, что если птица скажет своё «угу» в самый неподходящий миг, она просто расхохочется и не сможет продолжать. А Гледлид присутствие пернатой наблюдательницы как будто только подзадоривало. Берёзка зажимала себе рот, но на самой вершине счастья крик всё-таки вырвался. И, конечно же, за окном в ответ послышалось многозначительное и веское совиное слово.
— А-а-а! — завизжала Берёзка от смеха. — Лись, я не могу так! Это невозможно!
— Ну почему же? — хмыкнула навья, которую, похоже, ничем нельзя было смутить. — Сова как бы выражает своё одобрение.
Переплетённые в объятиях ленивой неги, они отдыхали. Надоедливым комаром зудел над ухом Берёзки призыв совести: вставать! Спешить! Хлопотать! Скоро должны прийти с учёбы дети, а она к стряпне ещё и не приступала. Но она утопала в тёплом единении с Гледлид, любовалась изгибами её прекрасного навьего тела и чесала за острым, опушённым рыжей шерстью ухом. Блаженно зажмурившись, Гледлид принимала эту ласку, а её рука хозяйски покоилась на бедре Берёзки.
— Ах ты, хитрая мордочка, — шептала Берёзка. — Ах вы, ухи-ухи...
Она чмокала, чесала, гладила, прижималась щекой, щекотала. Сердце по-прежнему утопало в пушистой нежности, ничуть не остывшей за минувшие вёсны и зимы, всё такой же озорной и горячей. Кто бы мог подумать, что она так прикипит душой, так полюбит вот это всё — нахальноглазое, рыжемордое? А Гледлид от почёсывания млела и нежилась, блаженствовала напропалую с полуприкрытыми от удовольствия глазами.
— Ты мой солнечный зайчик золотой, — шепнула Берёзка. — Лисёныш-зверёныш...
Спустя мгновение рядом с ней уже лежал огромный зверь в рыжей шубе. Умильно поджав лапы и подставляя мохнатое пузо, он всем своим видом умолял продолжать баловать его лаской. Берёзка засмеялась и запустила пальцы в густой огненный мех.
— Да-а-а... Чесать Лисёнка... Тискать-жмякать!
Пасть зверя была приоткрыта в улыбке-оскале, язык вывалился набок от самозабвенного наслаждения, а глаза выражали неземное счастье, глуповато-влюблённые и затуманенные. Не было на свете зрелища забавнее и милее сердцу Берёзки, и она со смехом принялась чмокать зверя в нос и нежно мять большие пушистые уши.
Ужасно не хотелось отрываться друг от друга, но обеденное время неумолимо приближалось. Заскочившей «на мгновение» за рукописью Гледлид уже не имело смысла уходить, поэтому она осталась лениво валяться на смятой постели, а Берёзка бросилась хлопотать на кухне. Миловаться можно бесконечно, но кто накормит детей?
Времени осталось совсем немного, только чтобы сообразить что-нибудь на скорую руку. |