– Нехристь я, нехристь, Полюшка. Кто в городе живёт, в церковь не ходит да не постится – тот и есть нехристь, конечно.

    – Но крещёный же ты?

    – Нет.

    – Как же это?!

    – А так, Полюшка.

    – Так не спасёшься ведь!

    – Я?!? – изумился Гурьев. – Ох, Полюшка. Если б так просто спастись можно было – это же просто чудо, да и только. Погубить душу – минутное дело, а вот спасти… Это служба, так уж служба, Полюшка. Да ты ведь и сама знаешь.

    – Нельзя ведь человеку без веры-то, – убеждённо сказала Пелагея. – Что за вера у тебя, Яша?

    – Экуменист-агностик, – Гурьев наклонил голову набок.

    – Книжек ты много слишком читаешь, вот что, – нахмурилась Пелагея.

    – Не без этого, – Гурьев улыбнулся, рассматривая её, любуясь откровенно зрелищем её тела.

    – И чего уставился? Бабу голую ни разу не видал, что ли?

    – Иди сюда, Полюшка, – он потянул Пелагею за руку, прижал к себе, поцеловал в ключицу. – Полюшка моя.

    – Полюшка… Мать меня так звала. Угадал-то. Это мне только, или ты всем такой пожар промеж ног зажигаешь, Яшенька? Ох, нехристь ты мой…

    * * *

    Он ушёл под утро, почти на рассвете, когда Пелагея седьмой сон досматривала. Зашёл в кузню, переоделся, огонь в горне раздул, поковки вчерашние разложил. Вспоминал эту ночь, улыбался, – дурак дураком. Тешков появился, поглядел на него. Ничего не сказал, только головой покрутил.

    К полудню шло дело, когда появилась Пелагея – с узелком и кувшином:

    – Здравствуй, дядько Степан. Здравствуй, Яша, – Пелагея остановилась в проёме, словно не решаясь дальше идти. – Я вот, поснедать тебе собрала. Тут морс клюквенный, холодный. Ты поел бы, а то ускакал спозаранку-то.

    Гурьев быстро ополоснул лицо, руки, взял у неё еду:

    – Спасибо, Полюшка.

    – Приходи, как завечереет, – тихо сказала Пелагея, украдкой поглядывая на Тешкова, что нарочито громко и с отсутствующе-озабоченным видом гремел каким-то инструментом. – Придёшь?

    – Приду, Полюшка. Обязательно, – Гурьев улыбнулся и осторожно погладил её по смуглой гладкой щеке. – Не тревожься, голубка, приду я. Приду.

    Когда женщина ушла, кузнец вытаращился на Гурьева, будто впервые увидел:

    – Ну, парень! Это что же такое делается?! Палашка-то, – это ж завсегда у ей в ногах кувыркались, а тут… Видать, колдун ты почище её-то будешь?!

    – Колдовство здесь ни при чём, дядько Степан, – вздохнул Гурьев. – Просто у каждого человека своя кнопочка имеется. Нужно только знать, где она и как на неё нажать правильно.

    – Вот это самое великое колдовство и есть, – кивнул кузнец.

    – Чего ж замуж не берёт её никто? – тоскливо спросил Гурьев. – Она же такая…

    – Вот ты и возьми, – сердито сказал Тешков. – Ведьма да нехристь, два сапога – пара. Как Егора-то её краснопузые подстрелили, ещё в двадцать третьем, так и кукует одна.