– Звездочет – это по их части: оскорбление Единого… – вяло отозвался Чинзур, чтобы хоть что‑нибудь сказать.

Ответить наррабанец не успел: маленький отряд победоносно возвратился.

Двое тащили связанного старика с костистым худым лицом и темными колючими глазами. Он смахивал на вытащенного из норы хорька. Его спутник обмяк в крепко держащих его лапах. Лицо его побелело, глаза закатились. С бьющимся сердцем Чинзур узнал действие шипа рухху. Если колючкой этого пустынного растения хотя бы оцарапать кожу, человек на время потеряет власть над своим телом. Ощущения весьма неприятные. Чинзуру как‑то довелось испытать это на себе…

– Ну? – грозно спросил тот из наррабанцев, кто был старшим в маленьком отряде. – Они? Что оставалось делать Чинзуру?

– Да! – твердо ответил он, в душе благодаря Безликих за то, что они прислали сюда людей, которых можно выдать за упущенную добычу.

Наррабанец повеселел.

– Идем с нами, Хайшерхо простит и наградит тебя.

– Я погляжу за домом, – поспешно возразил Чинзур. – Может, вернется баба, что здесь жила…

– Оставить тебе кого‑нибудь в помощь?

– Еще чего! Что я, с женщиной не справлюсь?

– Ну, смотри… Если к утру не вернешься, пришлю кого‑нибудь тебя сменить.

«А если я останусь здесь до утра, – думал Чинзур, глядя вслед удаляющемуся отряду, – пусть меня за мою дурость шакалы в пустыне сожрут!»

Переулок был глухим; не переулок даже, а тупик: в него выходила лишь одна калитка. Со всех сторон мрачно молчали высокие грязно‑серые заборы.

Калитка противно заскрипела, открывая взгляду крошечный замусоренный дворик. Орешек вздрогнул: ему по казалось, что сумерки, сгустившиеся в тупичке, темным облаком выползли именно из этой калитки. Словно сама ночь сидела взаперти во дворике, дожидаясь, когда ее выпустят…

Отогнав глупые мысли, Орешек шагнул во дворик. Сахна уже возилась с замком, висевшим на двери дома.

– Пришлось запереть, – оглянулась она через плечо. – Дом на отшибе, люди здесь недобрые, а госпожа совсем беспомощная, шагнуть не может. Я ей даже огонь не стала оставлять, она вздремнуть собиралась. О‑о, вот!

Замок подался, дом зевнул гнилой челюстью двери.

– Заходи, господин. Нурайна‑шиу на женской половине. А я светильник зажгу, он в печурке припрятан.

Сахна отошла к стоящей в нескольких шагах от дома круглой печурке, а Орешек перешагнул порог и остановился в тусклом пятне падающего со двора вечернего света.

Затхлый, пыльный запах помещения, где давно никто не живет. Видно, не вчера сестрица Сахны переехала к родственникам мужа.

Орешек вспомнил, с каким трудом открывала Сахна замок, и неприятное предчувствие царапнуло его душу. Захотелось сейчас же уйти отсюда.

Окликнуть Нурайну? Орешек уже набрал в грудь воздуха, но что‑то заставило его промолчать. Словно сам дом, как большой темный зверь, подобрался, оскалился и беззвучно зарычал на него.

Да где там эта Сахна с ее светильником?!

Орешек нетерпеливо обернулся к светлому прямоугольнику входа. И тут что‑то лязгнуло, тяжело обрушилось сверху, тупо ударилось о порог – и светлый прямоугольник расчертили черные квадраты.

Ржавая железная решетка преградила Орешку выход.

Сахна подошла к решетке. На круглом лице не было злорадства. Пожалуй, оно было даже сочувственным.

– Зря ты это, господин, – сказала она негромко. – Разве можно спорить со Светочем? Твоя женщина все равно уже во дворце. А теперь ты погибнешь.

А темные глаза досказали откровенно: «Такой молодой, красивый… жаль…»

В ярости Орешек стиснул в ладони что‑то твердое.