Посмеют ли они прийти за ним сюда? Сюда, в то едва ли не единственное место на земле, где люди действительно по-настоящему знали его. Несомненно, самое безопасное из всех. Но даже если они явятся, ему нечего бояться. Скорее наоборот, он даже жаждал такой встречи. Жаждал открытого столкновения, конфронтации. Нет, он не боялся тех, кто упрятал его в клинику — пусть теперь боятся они. Какие-то мерзавцы злоупотребили системой, попытавшись похоронить его заживо, спрятать среди заблудших душ, шпионов, загнанных депрессией в апатию или в безумие манией. Теперь, когда он выбрался на свободу, его врагам не оставалось ничего, как только удариться в бега или приготовиться к обороне. Они просто не могли бросить ему открытый вызов, напасть на него там, где любое столкновение неминуемо привлекло бы внимание местной полиции. Чем больше людей увидят, узнают, вспомнят его, тем больше опасность для врагов.

На углу Коннектикут-авеню и Ордуэй-стрит стоял газетный киоск, мимо которого Эмблер проходил каждое утро, когда был в городе. За прилавком стоял седой щербатый мужчина в красной вязаной шапочке.

— Регги, — окликнул его Эмблер. — Привет, старина. Как дела? Не запарился на работе?

— Привет, — равнодушно отозвался киоскер, не признавая в нем знакомого.

Эмблер подошел ближе.

— Давненько не виделись, а?

Регги взглянул на него, но в глазах его не блеснуло и искры узнавания.

На прилавке лежали утренние газеты. Взгляд остановился на стопке «Вашингтон пост». Эмблер увидел дату и почувствовал, как сжалось сердце. Третья неделя января — неудивительно, что так холодно.

Эмблер моргнул. Почти два года. Они отняли у него почти года. Два года забвения, отчаяния, потери самого себя.

Но сейчас не время для сожалений по поводу утраченного.

— Перестань, Регги! Неужели не узнаешь?

Сморщенная, только что выражавшая растерянность физиономия киоскера напряглась, глаза сузились.

— Проходи, брат. У меня ничего для тебя нет. Ни мелочи, ни бесплатного кофе.

— Хватит, Регги! Ты же меня знаешь.

— Уходи, приятель. Мне не нужны неприятности.

Не говоря ни слова, Эмблер повернулся и зашагал дальше по тротуару к большому многоквартирному дому в неоготическом стиле, в котором жил последние десять лет. Построенное в двадцатые годы минувшего столетия, из красного кирпича и украшенное светло-серыми колоннами и бетонными пилястрами, оно стояло чуть в глубине улицы. Жалюзи в окнах напоминали полуопущенные веки.

Баскертон-Тауэрс. Что-то вроде дома для человека, у которого никогда не было настоящего жилья. Человек, посвятивший себя карьере оперативника высшего уровня доступа, обречен жить под чужими именами. В Отделе консульских операций нет подразделения более секретного, чем ППС, Подразделение политической стабилизации, и члены его знают друг друга только по кодовым именам. Жизнь агента не располагает к тесным социальным узам: работа отнимает практически все время, связь, находясь за границей, поддерживать трудно, а то и просто невозможно, и никто не может сказать, закончится ли неделя выходными или очередной командировкой. Были у Эмблера настоящие друзья? Наверное, нет. А потому случайные, уличные знакомства, заведенные в те редкие периоды, когда он жил здесь, приобретали особое значение. Да и квартира в Баскертон-Тауэрс, как ни мало времени Эмблер проводил в ней, ассоциировалась с обычным человеческим существованием, с той нормальностью, к которой ему хотелось вернуться. Не святая святых, не «мой дом — моя крепость», не домик у озера, но все же доказательство его реальности, подлинности, аутентичности.